И вот ещё одна слеза скатилась

в честь одного из них, в честь колокольника,

в честь колокольчика и колокольни —

хохочущий безумец, полномочный

изобретатель, маг-циркач и маг

поэзии, Кирсанов, Сёма, брат, —

лишь несколько часов тому назад

узнал я эту весть и не поверил,

не верил, здесь, вдали, сейчас, не верю

холодной этой вести, этой смерти,

которая когтями ледяными

впилась в твой ясно блещущий напев.

Семён Кирсанов был моим весельем,

весёлым хлебом,

радостью делить

вино

и доброй радостью открытий,

которые он помечал своей

минутной стрелкой, — радостью безбрежной

был этот добрый колокольчик-друг.

И вот невероятное: беззвучный,

в сырой земле, украденный безмолвьем

навеки, — он и фейерверк его,

и многогулкие его стихи —

то, что являлось праздником моим

и чашею, которую отныне

мне не поднять, поскольку друг мой стал

туманом — тишиною стал мой друг,

луной разбитой,

плачущей снегами

над местом,

где покоится мой друг.