– И ты, естественно, последовал за ним и оказался втянутым в это дело. Всегда-то тебе надо быть в центре событий, Бром.
– Ты не права.
– Права. Но продолжай.
– Ну, я поймал паренька за руку и спросил, все ли с ним в порядке, и он сказал, что наткнулся в лесу на тело другого мальчика, но не уверен, кто это, поскольку у убитого нет головы. Хотя, подозреваю, он знал, только боялся сказать.
Катрина охнула:
– Нет головы?
– Ни головы, ни рук.
Раздался какой-то звук, как от шлепка, и голос Катрины зазвучал приглушенно. Должно быть, она зажала ладонью рот.
– Как у Бендикса.
Я окаменела.
Как у Бендикса? Как у моего отца? В каком смысле? Как может человек, умерший от лихорадки, лишиться головы и рук?
– Это был Кристоффель ван ден Берг, Катрина, – сказал Бром.
Ома заплакала, и я услышала шорох одежды. Значит, Бром обнял ее.
– Ох, бедная его мать. Бедная, бедная его мать, – повторяла Катрина снова и снова.
Мне стало немного жаль, что я недавно была так груба с ней. Знала ведь, как ей тяжело. Каждый раз, когда смотрела на меня, она видела своего потерянного сына – и свою неспособность сделать из меня юную леди, которой, по ее мнению, я должна быть. Надо бы быть к ней добрее, подумала я, но это так трудно, ведь то, чего она хочет для меня, и то, чего я сама для себя хочу, – вещи абсолютно разные.
Я аккуратно притворила дверь, чтобы Катрина и Бром ничего не заметили, и на цыпочках двинулась по коридору. Лотти – кухарка – и Элиза, одна из ее помощниц, сидели за длинным рабочим столом, чистя картошку к ужину. Рядом остывали два круглых золотистых хлеба. Когда я вошла, Лотти подняла взгляд.
– О, мастер Бен! Чем могу помочь? – воскликнула она.
Лотти обращалась ко мне как к мальчику потому, что я просила ее об этом, и потому, что была моим другом.
– Опа прислал меня за хлебом с маслом – он сказал, что от вчерашней буханки еще остался кусок.
– Ну, положим, мы с Элизой только что с этим куском покончили, – улыбнулась Лотти, – но, если хочешь, можешь взять ломтик сегодняшнего. Он еще теплый, только что из печи.
– Да, пожалуйста.
Даже если бы Лотти и Элиза не доели вчерашний хлеб, кухарка все равно дала бы мне свежего. Как я уже говорила, Лотти была моим другом и наперсницей и хлопотала надо мной, как утка над своим утенком.
– Займись картошкой, Элиза, – сказала Лотти и встала, чтобы взять нож и масло.
Элиза с кислой миной недовольно покосилась на меня. Она не была моим другом и наперсницей. В сущности, Элиза, как и большинство слуг, меня недолюбливала и мной возмущалась, видя во мне источник лишней работы, как те судомойки, которым пришлось посреди дня таскать по лестнице воду для моей ванны, а сейчас вот Элизе, похоже, придется самой дочищать картошку, пока Лотти обихаживает меня.
Что ж, так и оказалось, поскольку следующие четверть часа Лотти мазала мне хлеб маслом, наливала чай, а потом сидела и болтала со мной вместо того, чтобы скоблить бурые клубни. Элиза изо всех сил пыталась прожечь во мне дыры яростным взглядом, но я оставалась непроницаемой. В любом случае главная кухарка тут была Лотти, и она не обязана чистить картошку, если не хочет. Она имела полное право перепоручить эту задачу помощнице.
Я тоже старалась – старалась выглядеть бодрой и жизнерадостной ради Лотти, но разум мой бурлил и кипел. Катрина сказала, что мой отец умер так же, как умер Кристоффель. Было совершенно очевидно: это означало, что мой отец умер вовсе не от лихорадки, – но почему же никто и никогда не говорил мне об этом? В Лощине почти невозможно было сохранить что-нибудь в тайне. И если мой отец погиб так страшно – и больше десяти лет назад, – то почему появилась новая жертва? Значит, в тот раз преступника не поймали?
Конечно не поймали, дурочка. Если бы поймали, об этом знали бы все, и вместо того, чтобы при виде Кристоффеля рассуждать о Всаднике, мужчины говорили бы о моем отце и о том, кто убил его. Если только это и вправду не сделал Всадник.
Наконец Лотти встала и засуетилась, готовясь к ужину, а я умыкнула из кладовки яблоко (по-прежнему игнорируя жгучее негодование Элизы) и выскользнула через заднюю дверь.
Наш огород раскинулся всего в нескольких шагах от дома. Время летних овощей вышло, только зеленые травы еще покачивались, приветливо кивая мне.
За огородом простирались обширные поля ван Тасселя – ныне ван Брунта. Пшеницу уже убрали, превратив золотистое покрывало в грубые обезглавленные стебли. Вскоре и сено будет собрано и продано тем, кто держал скотину, как корм на зиму.
За пшеничными полями располагался большой зеленый участок для овец. Несколько лет назад Бром решил, что ему хочется стать еще и овцеводом. Катрина сочла его идею абсурдной, но Бром настоял, и они завели небольшое стадо.
Опа практически нянчился с этими овцами. Катрина неодобрительно говорила, что с овцами он обращается лучше, чем с большинством людей. В ответ на обвинение Бром заявил, что его метод позволит вывести превосходных овец – и, как всегда, одержал победу. Шерсть его о`вцы давали исключительную, не говоря уж о мясе. Вскоре он вытеснил с рынка всех прочих овцеводов – никто больше не желал покупать их жилистую баранину.
Людей такое поведение обычно возмущает, но добродушному Брому вскоре все простили. Он помог нескольким оставшимся не у дел овцеводам освоить другие профессии, ссудив их деньгами, чтобы они могли начать новое дело. Конечно, все деньги вернулись к нему с процентами, так что мошна ван Брунтов становилась все толще и толще. Но мало кто ставил Брому в заслугу именно ум. Вообще-то большинство обитателей Лощины считали Брома тупицей, которому повезло в браке, однако проницательностью мой опа не уступал никому.
Я зашагала к овечьему загону, крутя в руке прихваченное яблоко и терзаясь думами о Кристоффеле. Непонятные слова Катрины «как Бендикс» открывали несколько весьма тревожных возможностей. Мозг мой работал в шести направлениях разом.
Катрина и Бром всегда говорили мне, что мои родители умерли от лихорадки. Если это неправда, думала я, если Бендикс был убит, как Кристоффель, то что насчет моей матери? Она-то действительно умерла от лихорадки? И знает ли еще кто-нибудь о том, что на самом деле случилось с моим отцом, или эта тайна известна лишь Катрине и Брому?
Бендикс умер больше десяти лет назад. Значит ли это, что Всадник без головы забрал его голову и руки, как у Кристоффеля? Или это среди людей Лощины скрывается убийца – убийца, здоровающийся с соседями, торгующий овощами, сидящий плечом к плечу с другими в таверне?
Я шла и размышляла, почти не замечая творившегося вокруг, и уже почти дошла до загона, когда увидела, что овцы толпятся у самой изгороди. При моем приближении они не отодвинулись, не заблеяли. Они так и стояли, тесно прижавшись к друг к другу и являя собой единую дрожащую массу.
Может, где-то рядом волк или лиса?
Солнце садилось – с моего возвращения домой прошло куда больше времени, чем я полагала, – и его предзакатное сияние не давало толком что-либо разглядеть. Впрочем, мне показалось, что в дальнем конце луга, у редких деревьев, отделяющих земли ван Брунтов от соседней фермы, темнеет какой-то приземистый силуэт.
Я прищурилась, не уверенная, действительно ли вижу там какое-то животное или просто лучи слепят мне глаза.
Темный силуэт словно бы развернулся – нет, разогнулся, мягко и плавно, и я удивилась: разве животное может стоять как человек?
И тут у меня перехватило дыхание, ведь на миг мне показалось, будто я увидела глаза, устремленные на меня, – глаза, которых просто не могло быть, поскольку ни у одного человека не бывает подобных глаз: горящих, влекущих, таких, что вцепляются в душу и тащат, тащат ее, вытягивая через рот.
Начав задыхаться, я резко отвернулась. Застывшие пальцы выронили яблоко. Крепко зажмурившись, я принялась шепотом повторять, снова и снова:
– Там ничего нет. Это только твое воображение. Там ничего нет. Это только твое воображение.
