То, что театр сделал, сделано отлично. Многое поражало меня, как часто поражает на Таганке, своей смелостью. Меня восхитили такие моменты фамильярности, в лучшем смысле этого слова, когда Высоцкому подпевают, перепевают, говорят: «Давай сам…» Это прекрасно, потому что от этого возникает чувство родственности, близости к герою нашего спектакля. Вы ни разу не показали его портрет, показали шаловливую куклу, но его портрет как бы витает в спектакле, и его живое дыхание составляет главное в вашей работе.
Как правильно говорил Можаев, судьба поэта – это суть поэта, и, говоря о его судьбе, вы раскрываете его суть.
Я не согласен с тем, что слишком сильно звучит тема смерти. Может быть, всенародная популярность Высоцкого тем и объясняется, что не в последние годы, а всю жизнь он смело подходил к этому мотиву, и тема смерти звучит в поэзии Высоцкого навязчиво не в последние годы, а почти всю его короткую поэтическую жизнь. Мне кажется, что ощущение излишнего нагнетания этой темы возникает не потому, что сама тема не важная. Без этой темы нет спектакля. Он посвящается памяти Высоцкого. Речь идет не только о поэте, но и о его смерти. Поэтому без этого разговора быть не может. Но есть какие-то законы восприятия, которые на нынешнем этапе восприятия проявляются. Я не знаю, что здесь рекомендовать.
Среди достоинств спектакля мне хотелось сказать о том, что от двух очень важных пластов театр правильно отказался. Правильно отказался от всей высокогорной поэзии Высоцкого, она мне кажется драгоценной в поэзии, и правильно не ввели тексты, звучащие с пластинок.
Я думаю, что, может быть, не кончать спектакль на слишком хорошо известной песне о конях, может быть, кончить песней «Охота на волков». Я понимаю, что, когда мы, критики, даем советы, мы оказываемся частенько в положении дураков, которым половину не показывают, половину недоговаривают, и мы смешновато можем выглядеть. Но все же еще скажу. В конце где-то надо просто подумать о том, какой силы удар наносится восприятию зрителей и в какой степени этот удар всякий раз производит впечатление удара.
Еще, говоря о недостатках, я согласен с Можаевым по поводу военной темы. Мне кажется, что в этом фрагменте спектакля как раз начинается то самое провисание, о котором Булат Окуджава говорил, что не знает, где оно начинается. Мне кажется, что именно здесь. Тут мне показалось громоздко, не очень красиво, в то время как очень многое у вас в спектакле потрясающе, просто грандиозно красиво. Некоторые вещи решены просто великолепно.
И последнее. Хотя вы, Юрий Петрович, ругали актеров, что они разошлись с музыкой, потеряли тон и темп, все возможно, но мне хотелось бы поблагодарить труппу за воодушевление, с которым они работали сегодня. Чувствовался в каждом заряд громадной силы эмоциональности. На сцене вибрирует все время торжественная тема, и настроение будет передаваться не только этой, сегодняшней аудитории.
ТУРОВСКАЯ: Несколько деловых слов. Не буду повторять явную всем мысль о крайней необходимости этого спектакля для всех, потому что существует действительно явный для нас тотальный разрыв между Высоцким, как он существует в стране на магнитных пленках, и скудно существующим на пластинках. Это есть некий нонсенс, который спектакль заполнил, и кому как не Таганке это было сделать! Совершенная необходимость спектакля, следовательно, не вызывает сомнения.
Хочу сказать о том, что мы много раз видим на Таганке, когда приходим в момент, когда спектакль существует еще в полуразобранном виде, что-то еще не слажено, что-то еще не звучит, а потом происходит магический момент, когда все выстраивается, и спектакль идет по возрастающей. Мне кажется, что в данном случае здесь все существует в потенции, спектакль структурирован для меня совершенно ясно и четко, и в нем происходит процесс нарастания. Он существует в русле того, что делала Таганка раньше, и возвращение к этому после того, как Таганка занялась другим несколько, очень приятно. Спектакль делается на ряде циклов, как это было и в поэзии Высоцкого, и эти циклы составляют эпизоды. Мне кажется, если сокращать, то речь идет не о том, чтобы выбрасывать тот или иной комплекс или цикл из спектакля. Я не могу сказать, что для меня начинается спад там, где идет тема военная. Действительно, есть какая-то растянутость, но это связано с самой поэзией Высоцкого. Мы знаем, что Высоцкий писал циклами. Происходит поворот внутри каждого цикла. Вы выбрали цикл, а потом снова и снова повторяете, в то время как надо выбрать удачные и лучшие вещи в каждом цикле.
Начало смотрится легко, потому что это начало спектакля, это первые блатные песни. И это необходимо. Дальше, когда начинается круговращение во второй половине спектакля, они воспринимаются труднее. Поэтому отбор нужно проводить в каждом цикле, отбирая самое удачное и лучшее. Прием с Гамлетом мне кажется удачным и интересным, и голос Высоцкого, когда он читает монолог. Это прекрасно, потому что это вторгается в ткань поэзии. Но сам этот прием растянут. Вы возвращаетесь каждый раз к нему, в то время как он должен быть сделан отчетливо, как бы на пуантах, возвышенно, а не каждый раз возвращением довольно настойчивым. О дозировке знакомого и незнакомого. Для меня как человека, слышавшего много, здесь все равно много незнакомого, информированного, как теперь модно говорить. Дозировка между тем, что зритель знает, что уже привычно, популярно, и новым – это существенная вещь для спектакля. Вещи популярные должны быть в определенной дозе. Закон восприятия таков, что всегда приятно услышать то, что уже знаешь. Но всегда интереснее и приятно слышать новое. Поэтому этот закон дозировки должен быть очень выверен. Дайте знакомое, а дальше идет новое. Я не развиваю эту мысль, но думаю, что это понятно. Почему спектакль идет по возрастающей? Потому что он идет от знакомого к незнакомому. От того раннего, блатного Высоцкого через бытового Высоцкого, которого мы знаем, к тому новому Высоцкому, который открывается для зрителя.
Он не был сатириком обличающим. Он был человеком, который искал в себе самом и находил все эти внутренние противоречия, весь трагизм существующего для себя.
Тема смерти не может не быть, потому что она присутствовала у Высоцкого, как у всех…
ЛЮБИМОВ: К сожалению, не у всех. Некоторые думают, что они бессмертны.
ТУРОВСКАЯ: У поэта это даже тема судьбинности.
ЛЮБИМОВ: У нас считается даже неприличным видеть себя в этом смысле, думают, что мы бессмертны, и часто ведут себя очень странно, если не сказать – безобразно. Если бы думали о смерти больше, думаю, что многих безобразий не было бы. Такие вопросы необходимо ставить, мне кажется.
ТУРОВСКАЯ: Может быть, эту тему тоже на пуантах нужно провести, она в последнем эпизоде несколько опустилась. Нужно начать это несколько раньше, как предчувствие.
В конце внутреннее ощущение, внутренняя жизнь показана по-настоящему у незримого Высоцкого. Это замечательно, это то, что дает тон спектакля. Прав Капица, который сказал, что много финалов. Много раз есть ощущение, когда вы выходите на мощную заключительную ноту. Я понимаю, что это трудно, но здесь повторение.
ЛЮБИМОВ: Это не мы, это он, он все поет как в последний раз.
ТУРОВСКАЯ: И все равно, он ушел от этого не совсем, не так, что перестал откликаться. Если это ужатие сделать, стройнее выстроить каждый эпизод… А то финала не видно из-за многочисленности повторов. Все это будет красиво, и спектакль будет таким, каким должен быть.
АХМАДУЛИНА: У меня благодарности больше, чем отчетливого художественного мнения. Мы все вам безмерно признательны за доблестный поступок в отношении Высоцкого. Сразу недостатки лиц, которые вам дают советы ставить это дома, отвлекают от недостатков спектакля, и понимаешь, что недостатки спектакля гораздо менее уязвимы, чем недостатки соответствующих инстанций в их реагировании. За время спектакля зритель невольно подвергается, если можно так выразиться, слишком переживаниям, которые не всегда в степени своего воздействия зависят от художественного способа причинить страдания, потому что в данном случае велика сама мука памяти о Володе.
