Дядюшка заговорил снова. Я понял, что они отказываются от приглашения погостить или хотя бы просто вместе позавтракать. Дядюшка не настаивал, и все вышли.

Вильгельм взвалил сундук Донифана на ко́злы повозки.

– Николя, – сказал мне Лерн, – я провожу этих господ до станции. Ты останешься здесь с Иоганном и Вильгельмом. Мы с Карлом вернемся пешком. Оставляю дом на тебя! – добавил он веселым тоном и крепко пожал мне руку.

Неужто дядюшка надо мной издевался? Хороша власть под надзором двух сторожей!

Все влезли в повозку: впереди Карл с сундуком, сзади дядюшка и сумасшедший vis-a-vis[13] здоровых Макбеллов.

Дверца уже захлопнулась, как вдруг Донифан вскочил с лицом, искаженным от ужаса, точно он увидел перед собой смерть, натачивающую свою косу: из лаборатории послышался вой, который можно было узнать из тысячи… Сумасшедший показал пальцем на лабораторию и ответил Нелли таким продолжительным звериным воем, что мы все побледнели от мучительного ужаса и… ждали конца его, как избавления.

Взгляд Лерна помрачнел, он резким голосом приказал:

– Vorwarts[14], Карл! Vorwarts! – и бесцеремонно, одним грубым толчком усадил своего ученика на скамью. Повозка тронулась с места. Безумец, забившись в уголок, смотрел вокруг испуганным взглядом, словно под ударом непоправимого несчастья.

Мне вспомнился ужасающий Неизвестный. Он бродил где-то здесь, подбираясь все ближе и ближе; на этот раз я ощутил его прикосновение.

Издалека донесся еще более громкий и протяжный вой, и господин Макбелл, привстав в набирающей скорость повозке, воскликнул:

– Но! Nelly! Where is Nelly?[15]

– Nelly is dead![16] – ответил дядюшка.

– Poor Nelly![17] – пробормотал господин Макбелл.

Хотя я и был полным невеждой, все же этот примитивный диалог я понял. Ложь Лерна возмутила меня: сметь утверждать, что Нелли умерла! Что это не ее голос! Какое лицемерие! Ах, почему я не закричал этим флегматичным людям: «Остановитесь! Над вами смеются! Здесь происходит что-то страшное…»? Да, но вот что именно происходит – я и сам не знал, и Макбеллы приняли бы меня тоже за сумасшедшего…

А наемная лошадка плелась медленной рысцой и увозила их к воротам, у которых стояла Барб, чтобы запереть их. Донифан сел на свое место. Против него сидели отец и брат, сохраняя на лицах выражение холодного достоинства; но когда повозка повернулась в воротах, я увидел, как спина внезапно согнувшегося отца задрожала сильнее, чем должна была бы дрожать от встрясок мощеной дороги.

Старые скрипучие ворота захлопнулись.

Я убежден, что и господин Макбелл-брат зарыдал немногим позже.

Иоганн и Вильгельм ушли.

Не собирались ли они избавить меня от своего общества? Я проследил их путь вдоль пастбища к лаборатории, откуда все еще продолжали доноситься стоны Нелли: они, вероятно, пошли туда, чтобы заставить ее замолчать. И действительно, она замолчала, как только помощники вошли во двор. Но против моего ожидания, они, вместо того чтобы вернуться в замок сторожить меня, закурили сигары и спокойно расположились, по-видимому, для продолжительного отдыха. Сквозь открытое окно их квартиры я видел, как они, сняв пиджаки, расселись в кресла и стали дымить, словно океанские пароходы, приготовляющиеся к отходу от пристани.

Когда их планы сделались для меня очевидными, я, ни на секунду не задумавшись, поступают ли они так против воли Лерна или же по его желанию, будучи далек от мысли, что они, куря у открытого окна, исполняют его предписания, немедленно отправился к хижине с инструментами.

Через несколько минут я уже старательно разрывал землю вокруг старого башмака; впрочем, теперь могу сказать: вокруг ступни.

Она торчала носком кверху в середине воронки, в которой сохранились еще следы от ногтей Донифана, хотя было видно, что и до этого кто-то рылся там. Но по этим старым следам, следам от могучих когтистых лап, видно было, что их оставила какая-то огромная собака, по-видимому Нелли, в то время, когда ей не запрещалось свободно и без надзора бродить по парку.

За ступней показалась небрежно зарытая нога. Я старался убедить себя, что это остаток анатомического протеза, но тщетно.

Вслед за ногой появился волосатый торс, а затем и остальные части еле прикрытого одеждой трупа, очень плохо сохранившегося. Его зарыли вкось: голова, помещавшаяся ниже ног, еще не была видна. Дрожащими руками я продолжил раскопки, освободил от земли голову и увидел черные до синевы бакенбарды, густые усы, наконец, все лицо.

Теперь я знал участь всех мужчин, которых видел на групповом фотоснимке. Передо мной лежал наполовину вырытый из могилы Отто Клоц. Я узнал его без малейшего труда; незачем было выкапывать его полностью: наоборот – лучше было снова закопать и постараться скрыть следы моих изысканий.

Однако же я вдруг опять схватился за лопату и начал яростно копать землю рядом с вырытым Клоцем. Появилась округленная, словно шляпка ядовитого гриба, кость с побелевшим и уже ноздреватым апофизом. Неужели тут есть и другие трупы? Ох!

Я рыл и рыл, не отдавая себе отчета; меня лихорадило. Перед глазами мелькали слепящие хлопья, мне казалось, что идет огненный снег.

Я рыл и рыл… и отрыл целое кладбище; но, слава богу, это оказалось кладбище животных: от одних остались только скелеты, другие, иссохшие и тошнотворные, сохранили свои перья и шкурки. Тут были морские свинки, собаки, козы, иногда целиком, иногда отдельными кусками; по-видимому, остальное послужило пищей для своры; целая лошадиная нога – дорогой мой Бириби, твоя нога! – и, наконец, под кучей свежевзрытой земли я нашел куски мяса, завернутые в пегую шкуру: останки Пасифаи.

В нос ударил мерзкий приторный запах. Вконец измученный, я остановился, опершись, посреди этого могильника, на свою оскверненную лопату. Кативший с меня градом пот попадал в глаза. Я задыхался.

В это время я машинально взглянул на лежавший передо мной кошачий череп. Я немедленно поднял его. Великолепная головка для трубки: наверху была вырезана круглая дыра… Я поднял другой череп, кролика, если память мне не изменяет, та же странность; я поднял еще и еще, четыре, шесть, пятнадцать: на всех черепах было такое же отверстие, различавшееся только размером. Везде кругом валялись черепа, зиявшие своими глубокими или плоскими, большими или маленькими, но непременно круглыми отверстиями. Казалось, что все эти животные были прикончены ударами резца, послужив для каких-либо жертвоприношений.

И вдруг меня посетила мысль! Жуткая мысль!

Я присел у трупа Клоца и принялся быстро откапывать голову. Спереди – ничего необычного; волосы сбриты. Но сзади, от одного виска к другому, шел такой же ужасный разрез, как и у Макбелла.

Лерн убил Клоца! Уничтожил из-за Эммы таким же способом, каким уничтожал животных и птиц, когда они теряли способность дольше переносить его опыты. То было хирургическое преступление. Я решил, что окончательно раскрыл тайну.

«Судя по всему, – думал я, – Макбелл сошел с ума, видя, какая ужасная смерть ему уготована, но почему дядюшка не прикончил его?.. Должно быть, в разгар работы, за которую Лерн принялся, ослепленный ревностью, он вдруг образумился и испугался возможной ответственности, а также возмездия со стороны семейства Макбеллов. Клоц – тот был сирота и холостяк, как утверждает Эмма, – потому он и здесь. Такая же участь грозит и мне… А может, и ей, если он застанет нас вместе… Ах, надо бежать, бежать любой ценой; нам с ней остается лишь бегство. Тем более и судьба нам благоприятствует. Представится ли еще такой случай? Нужно сейчас же уходить и добраться до вокзала через лес, чтобы избежать встречи с Лерном и Карлом, которые вот-вот вернутся прямой дорогой… Но лабиринт? Может, воспользоваться автомобилем и переехать их, если попытаются нам помешать? Не знаю… Будет видно… Но успею ли я вовремя добраться до Эммы? Скорее, ради бога, скорее!»