В Сантьяго, на одной, из улиц, жил голый человек (ну да!), нудист, — текли неспешно годы, а он (да ну?) — всегда разутый, раздетый, но при этом в шляпе. В плаще из собственных волос сей философствующий муж показывался на балконе, весь город принимал его за одинокого нудиста, заклятого врага рубах, а также панталон и курток. А между тем менялись моды, шло увядание жилетов, но возвращался старый лацкан и на ноги вставала трость — по всей земле шло воскрешенье и погребение нарядов, лишь этот смертный — в чём явился на белый свет, в том и остался, невозмутимый, словно боги во время олимпийских игр. (Его соседи и соседки рассказывают чудеса о выдающемся субъекте, который, по моим расчётам, необратимо изменился как личность и как организм.) За сорок лет нагой юдоли Он с ног до головы покрылся иссиня-чёрной чешуёй, а волосы настолько плотно зашторили глаза, что он не мог прочесть не только книгу, но даже свежую газету. В итоге он уставил разум в былое, словно бы читал дремучую передовицу давно увядшей газетёнки. (Довольно странный тип — он умер, когда гонялся нагишом за канарейкой по балкону.) Откуда следует мораль, что доброта не переносит недобрых замыслов зимы. © Перевод с испанского П. Грушко, 1977 |
