Когда девочка спросила об этом мать, женщина ответила, что так разговаривает с Софи сам дом, что в его стенах есть некое живое существо, отвечающее за порядок и покой, и если ему становится скучно, то существо забирается повыше, чтобы видеть весь дом. А видит это существо отменно, иначе чем люди – прямо сквозь пол, сквозь тела жителей дома, зоркими глазами цепляясь за души, и то, что он в них видит, о том и поёт.
Однако Софи эта история всегда казалась глупостью, так как история с духами была куда вероятней – у природы могут быть причудливые создания, но никак не у дома, сотворённого руками человеческими. Только Создатель мог распоряжаться жизнью, и по своему усмотрению он селил её там, где она была нужна. Но никак не человек. В природе она видела нечто таинственное, необыкновенно сильное и хрупкое единовременно, пугливо прячущееся от человеческих глаз и потому никогда не показывавшееся ей на глаза. Только создание природы могло петь столь прекрасным голосом. Да и если мать была права, то в чьих же душах это существо находило тоску или печаль, раз пело таким жалобным голосом?
Нет, чердак однозначно населяло множество маленьких духов, быть может, таких же крошечных, как феи из книжки Софи, сказочных существ, хитрых и непредсказуемых. И если она и хотела найти выход на чердак, чтобы увидеть их и расслышать, наконец, их красивые мелодии, хотя бы тайком, то всегда продумывала, как будет изворачиваться и хитрить, чтобы не разозлить этих духов, чтобы не навлечь на себя беды. Феи из книжек, помимо прочего, бывали и злыми, похищали детей. И хотя Софи была полностью уверена, что давно уже выросла, то такой же уверенности в том, что феям не придёт никакая другая пакость в голову, она не питала.
Но на чердак хода не было – винтовая лестница, ведущая на все три этажа её дома, упиралась своими последними ступеньками во всегда запертую дверь чулана, где отец хранил свои старые инструменты, по какой-либо причине им заменённые. Ключ от чулана Софи ни разу не довелось видеть, а потому, она могла только гадать о том, где его можно бы было одолжить, чтобы пробраться туда. Всякий раз, когда отец или слуги по его указу поднимались по лестнице к заветной двери, Софи оказывалась либо на лужайке у дома, либо в саду, либо где угодно ещё, слишком далеко, чтобы прибежать и посмотреть на то, что же там находится. Она ни капли не сомневалась, что именно там, в чулане и таится последний подъём на чердак, хоть через замочную скважину ей и не удавалось разглядеть ничего, кроме парившей в воздухе пыли.
Иногда, когда занудный учитель, друг отца, приходил, чтобы провести с ней очередные, слишком частые уроки пения, она могла с замиранием сердца слышать, как голос с чердака поёт вместе с ней, и этому голосу всё удаётся – и высокие ноты, до которых не доставал голос Софи, и слишком сложные пируэты из звуков, которые надо было взять без фальши…
Но мать в это не верила, а учитель утверждал, что никакого другого голоса он никогда не слышал, и что ей надлежало быть куда менее рассеянной на его уроках, сосредоточиться на музыке аккомпанемента, а не на глупых фантазиях. Однако Софи знала – голос не выдумка. И если матери было удобно делать вид, что его не существует, чтобы не отвечать на её расспросы о ходе на чердак, а занудному учителю отказывал слух его заросших седыми волосами ушных раковин, то это ещё ничего не означало. Отец только смеялся над её рассказами, но и он не мог знать ничего о песнях сверху наверняка, он слишком редко бывал дома!
Со временем, когда она стала чуть старше, интерес к чердаку поубавился, словно выгорел, как свечка. В особо грустные и беспросветные дни Софи просто приходила на последние ступени винтовой лестницы, когда наверху начинали петь, садилась там и слушала мелодии голоса, даже почти различая слова. Ближе к источнику звука, разумеется, лучше было слышно. У неё по-прежнему не выходило петь так же красиво – может, дело было в отсутствии таланта, о котором частенько поговаривал наверняка начисто оглохший учитель пения, выходя при этом с отцом в другую комнату, а может потому, что духи на чердаке тоже совершенствовались и достигали в пении, куда большего успеха. Она даже однажды попросила мать уговорить отца перенести её спальню на третий этаж, чтобы с потолка днём и ночью на неё нисходили эти дивные голоса. Но мать так разозлилась на Софи в тот день, что до самого ужина не произнесла в её адрес ни единого слова.
После того, как ей исполнилось одиннадцать лет, когда Софи стала чаще бывать в городе с выступлениями и посещать с отцом концерты и театры, у неё появились первые друзья, и вместе с ними фантазии о крошечных духах, как и о многих прочих прекрасных тварях природы из детских книг, стали тускнеть в её воображении. Не потому, что приоткрывшийся ей мир казался чем-либо интереснее или так уж манил, а потому, что никто в этом мире не считал её фантазию уместной. Эти новые люди, их культура и взгляды были такими строгими и беспричинно сухими, такими условными казались их ценности и такими размытыми, но совершенно непреклонными представали запреты, что первое время Софи часто путалась и не находила себе места, больше слушая, чем говоря, больше впитывая, чем показывая.
Очень скоро новый мир, со всем своим нахальством и настырностью других детей, горделивых и по пустякам обидчивых, стал Софи совершенно неинтересен. В обществе девочек царили разговоры о побрякушках и нарядах, про абсурдность мальчишек и возвышенность нелепых историй о любви. А в обществе мальчиков, куда Софи занесло всего пару раз по чистой случайности, было шумно и больно из-за постоянных толчков во время их подвижных игр. Не говоря уже о том, что мальчики оказались куда более ранимы и ябедничали в два, а то и три раза чаще. Она не раз становилась свидетельницей того, как они тайком друг от друга всеми силами стремились нарушать правила своих игр.
Книжки из библиотеки отца, куда более толстые и тяжёлые, совершенно иного слога, но и притом захватывающие, заменили Софи её детские книжки с картинками и всех быстро испарившихся друзей. Она читала о приключениях чаще, чем о нудных историях про отношения, где рукой матери в пору её собственной юности были выделены особо полюбившиеся моменты. Случалось, конечно, и Софи находила в книгах достойные примеры любви, но вот любовь сама по себе казалась ей неизъяснимой, неопределённой, овеянной флёром недосказанности. Она знала, что любит мать и совсем не питает того же к отцу, которого лишь уважала и боялась, она знала, что лишена любви к урокам пения, музыки, фортепиано и нотной грамоты, пустой болтовне и деньгам, о которых частенько говорили за столом родители, только там и пересекающиеся.
Софи считала, что любовь важная часть жизни, дающая ключ к наслаждению своим существованием. И эти мысли, несвойственные её сверстникам, подпитывали её жизнерадостность, давая увидеть действительность, приукрашенную веяниями романтизма, позволяя мечтам облачиться в явь с долгими дождями и неспешными прогулками в саду или у озера за домом. Она знала, что любит просыпаться рано утром, вслушиваясь в безлюдную тишину дома и, открывая окно, вдыхать запах свежести и испаряющейся росы, пропитанной тысячей тонких ноток окружающей дом природы.
Но ту любовь, к которой стремились её сверстники, верящие в навязанные им представления о ценностях жизни, ту самую любовь – гармоничные отношения между двумя люди непременно противоположного пола и с небольшой разницей в возрасте, да ещё, желательно, с одним социальным статусом и схожим происхождением, она никак не могла разгадать.
Для неё важнее было совершенно не то, что говорил отец, а говорил он снова и снова следующее: «Ты должна выучить то, чему я тебя стараюсь обучить. Учись, Софи, и ты станешь успешной. Такой, как я. Будешь иметь всё, что захочешь в этом мире. Сможешь насмехаться над неудачниками и проявлять милосердие к кому захочешь и когда вздумается. У твоих ног будет власть. Всё что тебе нужно – это то, что я стараюсь вложить в твою голову. Наша семья не одно поколение занимается музыкой. И вокал для тебя будет самым оптимальным решением. Учись, Софи, не ударь в грязь лицом!».
