На палатку с наветренной стороны все тяжелее наваливается насыпаемый ветром сугроб, угрожающе прогнулась стенка, и вскоре лопнула, не выдержав тяжести, средняя оттяжка. В палатке стало еще темнее, все сбились в кучу вокруг затухшей печки. В таком положении – прижатых друг к другу – людей и сломил тревожный сон…

Нас разбудил человеческий крик с края седловины: кто-то искал нас или взывал о помощи – по крику разгадать было невозможно. Все приподнялись. Мы с Лебедевым выбрались наружу.

Вокруг зима, лютая, холодная. Ветер свистит, наметая сугробы.

– Ого-го-о!.. – подает голос Лебедев.

Ответа нет. Я беру винтовку. Гул бурана перекрывает резкий грохот двух выстрелов, и тотчас же из снежной мглы показывается собака, а за ней человек с большой котомкой за плечами.

– Так и знал – Василий! С ума сошел человек, честное слово! – растроганно кричит Лебедев, бросаясь навстречу Мищенко.

– Проклятая погодка! – цедит тот сквозь сжатые зубы. – Всю седловину обшарил, не могу найти палатку! Вишь, как ее замело!

– Чего тебя понесло сюда в бурю? Долго ли самому пропасть в такую чертову непогодь? Почему не подождал утра?

– Дровишек принес: за ночь, поди, все сожгли, и чай согреть нечем. В ущелье теплее, шел по ветру, думал – скоро доберусь, а оно, вишь, как студено наверху, – говорит Василий Николаевич, еле шевеля закоченевшими губами и вздрагивая всем телом.

Я помогаю ему стащить с плеч котомку с дровами, пытаюсь втолкнуть его в палатку, но на нем так задубела одежда и он сам так закоченел, что не может согнуться, а вход очень низкий.

– А ну, хлопцы, вылезайте, да быстрее, – отогреть гостя надо! – кричит Лебедев.

Из палатки выскочили Пресников с Дубровским, и мы вчетвером набрасываемся на Василия Николаевича, как коршуны на добычу, валим его в снег, катаем, растираем лицо, поднимаем на ноги, толкаем под бока и снова бросаем на снег. Минуты через две такой потасовки Мищенко уже начинает отбиваться.

– Ишь вредный мужичишка, еще как следует не ожил, а уже дерется! – приговаривает Лебедев, усердно растирая другу нос.

Пресников вырывает Василия Николаевича из-под Лебедева, ставит на ноги перед собою:

– Скажи – бублик!..

– Пуплик…

– Теперь входи, – удовлетворенно говорит Пресников, хватает его за шиворот и легко водворяет в палатку.

Товарищи помогают Василию Николаевичу раздеться. Кто-то уже скрутил ему цигарку. Запылали дрова в печи, быстро наполняя палатку теплом. Теперь можно всем раздеться и размять онемевшие за ночь конечности.

А непогода продолжает злиться.

После тревожной и холодной ночи, когда температура в палатке держалась ниже нуля, всем захотелось горячей пищи. Но что можно сделать при таком скудном запасе топлива да еще на железной печке? Принесенные Василием Николаевичем дрова мы разделили на две части, оставив половину дров на вечер: одной кучки едва могло хватить только на то, чтобы вскипятить чайник. А всем вдруг захотелось рисовой каши. Но как ее приготовить? Если верить кулинарам, то для того, чтобы сварить рис, нужно продержать его в кипящей воде около двадцати пяти минут. У нас, конечно, такой возможности не было.

На помощь пришел Василий Николаевич, уже успевший отогреться.

– Кто дежурный? Ты, Дубровский? – спросил он и, не дожидаясь ответа, распорядился: – Натай снегу в котле, насыпь в него рису и ставь на печь. Важно, чтобы вода с крупою закипела, а потом и без огня можно варить любую кашу.

Дежурный принялся за дело, а мы с нетерпеливым ожиданием следили за его действиями. Когда вода с рисом закипела, Василий Николаевич снял кастрюлю с печи, бережно завернул ее в свою телогрейку, а затем плотно закутал в полушубок.

– Ишь как ты ее, голубушку, обхаживаешь, – облизнув губы, засмеялся Пресников.

– А вот она минут сорок попреет в собственном пару и дойдет куда лучше, чем на огне. Пальчики оближешь! – ответил Мищенко.

Действительно, через сорок минут, когда погасла печь и снова стало холодно в палатке, мы наслаждались горячей рисовой кашей.

А за полотняной стеной нашего жилья бушует пурга. Нависший сугроб уже отнял у нас треть площадки и продолжает давить сверху, выгибая перекладину.

В полдень на седловину спустились олени. Они бродят вокруг палатки, копытят снег, укладываются отдыхать на совершенно открытой площадке по двое-трое вместе, подставляя ветру свои пышношерстные спины. Появление их здесь несколько озадачивает нас: почему бы им не спуститься в тайгу? Там теплее и тише. Вероятно, сказывается привязанность к человеку.

Медленно тянутся часы нашего невольного заточения. Кто дремлет, уронив голову на плечо соседа, кто о чем-то размышляет, устремив взгляд в потолок. Бойка, свернувшись клубочком и прикрыв хвостом нос, спит у ног Лебедева. Василий Николаевич высовывает голову наружу.

– Ни света, ни просвета, братцы. Считай, до утра зарядил губодуй, – говорил он, прикрывая щель и поглубже забираясь в спальный мешок.

Именно в эту минуту налетел новый свирепый шквал, и полотняная стенка лопнула пополам. Гора снега свалилась на нас.

– Одевайтесь и выходите! – приказывает Лебедев.

В сумраке начинается возня, никто не может найти свои вещи, слышится ругань. Ветер полощет разорванные борта палатки, бросая в лицо пригоршни снега.

– Говорю, выходи! – слышится сквозь вой бурана голос Лебедева. – Пресников, задерживаешь всех.

– Шапку потерял, – отвечает тот.

– Завяжи голову мешком и выходи! – приказывает Лебедев, опоясывая себя веревкой и передавая конец товарищам.

Буран обрушивает на нас весь свой гнев. Стужа слепит глаза, обжигает ноздри.

Впереди идет Лебедев, за ним, держась за веревку, шагают остальные. Передвигаясь почти вслепую, с трудом добираемся до склона. Идти становится легче, потому что под ногами спуск и буран здесь несколько тише. Идем наугад среди мелких скал, по ложбинам с крутыми откосами. Очевидно, спускаемся вниз, в ущелье, где непременно должен быть лес и, значит, будет костер. О большем мы и не мечтаем!

– Не отставать, держаться друг друга! – подбадривает Лебедев.

Только через час крутизна спуска переломилась, россыпи и скалы остались позади. Под ногами – гладкий надувной снег, скользкий, как лед. Мы скатываемся по нему на дно ущелья. Нас встречают лиственницы, маленькие, сгорбленные, захлестанные ветром. И сюда вернулась зима, от весны не осталось и следа. Можно было бы устроить привал, но Лебедев упрямо ведет нас вперед.

Спускаемся по ущелью еще ниже и тут замечаем свежесрубленные пни, а затем показываются и палатки. Молодчина Кирилл Родионович – как уверенно вывел нас к лагерю!

И вот уже мы у огромного веселого костра, вернувшего нам силы и бодрость духа. Развязываются лямки, слышится смех…

– Евтушенко, чья шапка на твоей голове? – спрашивает грозно Пресников.

– Твоя, Саша. Честное слово, второпях попалась под руку. Но тебе же в косынке лучше; губы подкрасить – и Мария Ивановна.

И в самом деле, только сейчас замечаем, как забавен богатырь Пресников в своем женском уборе. Дружный хохот гремит вокруг потешной, притворно рассерженной «Марии Ивановны». Возбужденные собаки вскакивают со своих мест, осматриваются по сторонам, нюхают воздух и в недоумении присоединяют свой истошный лай к хохоту людей. Это безудержное веселье было, по-видимому, разрядкой, необходимой после недавнего нервного напряжения.

Восьмого мая, после полудня, буран ослабел, хотя поземка все еще перевеивала сугробы и из лохматых туч падал сухой иглистый снег.

Заметно посветлело вокруг и ожило. Прозвенел тонкий голосок черноголовой синицы, пикнул поползень, и где-то внизу, в ущелье, ударил пробной очередью по твердой древесине дятел. Ломкий стеклянный звон донесся со дна заледеневшего ручья. Природа пробуждалась робко, недоверчиво. Только лес шумел вольно, широко, как неутомимая река.

С гольца к лагерю спустились олени. Их скрипучие шаги мы услышали издалека, и это означало, что воздух вновь обрел звукопроницаемость – верный признак уже наступившего перелома в погоде.