В холодном тамбуре плацкартного вагона, с белой куржавиной изморози на окнах, Алексей жадно смолил табак и смотрел на часы. Вот еще сигарета. Еще одна. Еще час, другой прошел муторного пути. Да не может такого быть, чтоб Елена, его Ленка, умница и дуреха, которая писала ему безумно нежные, откровенно любовные, испепеляющие своим признаниями письма, намылилась за кого-то замуж! Чтоб устроила ему чумовую лажу? Да неужель она подлюга и профура последняя!
Исчезновение из части сержанта Ворончихина обнаружилось на другой день после его скрытного отъезда; в каждом подразделении в войсках имелись соглядатаи и стукачи.
— В санчасти, говоришь? В изоляторе? — язвительно переспросил капитан Запорожан у Артема Кривошеина на утреннем батарейном разводе. — Чего у него? Понос? Или триппер? — Комбат на радость батарейному строю солил и перчил атмосферу юмором. При этом сам оставался суров и бледен, как оцинкованный таз в солдатской бане. — Дневальный! — К комбату подскочил «вечный» дневальный узбек Аскар. — А ну-ка бегом марш в изолятор! Чтоб собственными глазами увидел сержанта Ворончихина!
Медсанбатовский изолятор от казарм находился невдалеке. Дневальный обернулся скоро, так скоро, что комбат еще не распустил строй, видать, ждал прилюдно известия гонца.
— Товарищ капитан! — докладывал припыхавшийся Аскар. — Сержант Ворончихин процедур принимат. Капельниц ставит.
— Сам видел?
— Капельниц, блят, ставит. Сам не видел…
— Я сам тебе сейчас поставлю такую капельницу! — завопил капитан Запорожан, завертел маленькой головой на худой продолговатой шее. — Старшина Максимюк! Лейтенант Волошин! Доставить сержанта Ворончихина из санчасти. В любом состоянии. Хоть с клизмой в заднице!
Алексей вернулся в часть к исходу четвертых суток своего побега. К этому времени о чрезвычайщине в артполку уже знали в дивизии и даже взяли на контроль в штабе армии.
— Я, Леха, отмазать тебя не смог. Ты залетел, — сказал Кривошеин.
— Ничего, Тёма, — похлопал его по плечу Алексей. — Ради такой поездки можно помаяться.
— Развалил свадьбу? Расскажи, чего было-то?
— Эх, друг мой Тёма! — неожиданно умильно отвечал Алексей. — Мужики становятся совершенно безбашенными, когда у них давит в промежностях. — Алексей рассмеялся.
— Толком рассказать не можешь, — обидчиво сказал Артем. — Я к командиру полка ходил. Просил за тебя, чтоб в дисбат не отправляли…
— Слушай! — легко предложил Алексей. — Приехал я в город. Всего меня трясет. Сразу — к Ленке. Дверь открывает подружка ее Светка, портниха. Я Светку в сторону, а Ленка — перед зеркалом в платье невесты… Я ее, стерву, за шкварник. Ты что ж, шалава, предала доблестного гвардейца Вооруженных Сил? Я в окопах вшей кормлю, глохну от канонады пушек, а ты снюхалась с каким-то хануриком? — Алексей достал сигареты.
— А она чего? — сухим напряженным голосом спросил Артем, перемогая затяжку Алексея.
— Она бросается ко мне на шею, липнет. Светке рукой машет, сваливай!
— Не может быть!
Алексей хмыкнул, опять затянулся.
— Я, говорит, Лешенька, это ради тебя делаю. Тебя спасаю. Всем лучше будет. Потом начинает пальчики загибать. — Алексей стал загибать на руке пальцы: — Для женитьбы ты не готов? Не готов. Жить нам негде? Негде. В барак я, говорит, не пойду… Ты в университете не доучился? Не доучился. В Москву поедешь? Поедешь… Да и годков для девки уж мне, мол, многовато, рожать пора. Ты готов воспитывать детей?.. Еще чего-то такое. Так у нее пальчики на руках и кончились… А он, ну ханурик-то ее, не хрен собачачий. Главный инженер макаронной фабрики. При деньгах, при квартире, при положении, мечтает о наследниках. Такими женихами не разбрасываются… Я чувствую, что меж нами пропасть глубже и глубже. Стою перед ней как чушка. В душе так погано! Чуть сопли не распустил… А Ленка, курва, сидит в белом платье, рюши, воланы, белые чулки в сеточку. Тут я пошел на абордаж. — Алексей затянулся, победно пустил дым вверх.
— Неужели ты с ней? Она же невеста другого? — вознегодовал Артем.
— Не то слово… Первый раз я с ней, даже не снимая с нее платья… Ну, а потом пошло-поехало! Она крикливая… Просила, чтобы я ей рот зажимал — соседи слишком ушастые.
Артем Кривошеин машинально грыз ногти на руке, глядел в угол, где урна с окурками.
— Какие ж они сволочи, эти бабы! Вот и верь им…
— Они не сволочи, Тёма! Они женщины, их понимать надо. — Алексей швырнул в урну сигарету. — Женщину, Тёма, надо почувствовать, — Алексей пощипал пальцами, словно потрогал дорогую парчу, приценивался. — Уж как ее раскусишь, тут разлюли-малина. Она с тобой во все тяжкие ударится. Пусть Ленка замуж выходит. Любить она меня не перестанет… — Навалившись спиной на стену курилки, Алексей стоял счастливцем.
— К матери заходил?
— Конечно! — ответил Алексей. — Постарела она… Седая стала. Прав ты, Тёма, в одном. Никто нас не ждет, кроме матерей. Давай еще по сигарете курнем, да я сдаваться пойду.
Утро следующего дня выдалось ростепельным. Ветер с моря, с Гольфстрима принес теплую сырость. Моросил мелкий дождь. На подталом плацу блестели лужи. Сугробы по периметру приосели. Чайки с гиканьем гуще кружили над помойкой, что-то выискивая в оттаявших отбросах.
Утренний полковой развод на плацу начался с читки приказа. Командир полка подполковник Ярыгин вызвал из строя батареи управления капитана Запорожана и сержанта Ворончихина. Речь подполковника гасла в мерклом сыростном воздухе, но и без слов по трясущемуся указательному пальцу, которым он грозил каждому в строю, все становилось ясно.
— …За нарушение Устава… за… за… Разжаловать в рядовые. Капитан Запорожан, исполняйте!
Комбат с остервенелыми глазами, сжав тонкие губы в синюю нитку, содрал с погон на шинели Ворончихина три желтые лычки. Алексей покосился на свои плечи, где на черных погонах остались три полоски следов утраченного звания. В душе стало пусто, как на погонах.
— …Десять суток гауптвахты! — подвел итог наказанию командир полка.
— Есть десять суток гауптвахты! — ответил Алексей.
— Прапорщик Кассин, уведите!
Гауптвахта находилась в Печенге, одна для всего здешнего военного околотка. Прапорщика Кассина и Алексея дожидался бортовой «Урал», который попутно ехал сдаваться в капитальный ремонт.
— В кузов залазь! — кивнул на борт прапорщик.
— Дождь идет, — возразил Алексей. — В кузове холодрыга.
— Обойдешься, — грубо обсек сопровождающий.
Алексей подивился: надо ж, добрый веселый прапор был, а тут словно подменили, рисуется, командует.
— Чего ж вы на меня так, товарищ прапорщик? Я не обкакался.
— В кузов — марш!
Алексей забрался в кузов, сел в уголок на корточки. Дурён, однако, русский человек! Чуть почует власть, таким гоголем вылупится: я — не я и морда не моя! А если из грязи — в князи, то четыре шкуры со своей же прежней ровни спустит. Как есть спустит! Свою мысленную тираду Алексей до конца не сформулировал. Машина резко тормознула за поворотом. Из кабины высунулся Кассин:
— Лезь сюда!
— Сразу бы так!
— Сразу, сразу, — заворчал прапорщик. — Надо было с глаз комполка уехать. А то скажет: на губу везешь, как в такси. — Кассин достал пачку сигарет: — Покури, рядовой Ворончихин, напоследок.
— Разве на «губе» курево отбирают?
— На губе-то? — зачем-то уточнил прапорщик. — Губа у нас в военном округе показательная. Начальник — майор Нищеглот. Мастер своего жанра! Ты ему, главное, вопросов не вздумай задавать, — рассмеялся прапорщик.
Когда Алексей, пройдя процедуру приемки, вошел с КПП на территорию гауптвахты, первого, кого увидел, вернее, в кого сразу вперился взглядом (и аж душу захолонуло) был человек-бык, или быко-человек, стоящий посреди небольшого плаца. «Это он, Нищеглот», — подсказало сердце. Алексей вытянулся по струнке.
— Чего стоишь? — выкрикнул майор Нищеглот. — Ложись!
Алексей не раздумывал ни секунды, вопросов не задавал. Упал на плац, прямо в лужу.
