Алексей смотрел на учительницу и ее учеников с уважением, словно сам был учеником, а они — известными художниками. Он говорил мало, рассеянно улыбался, через слово благодарил посетителей за внимание к его «столь скромной персоне». Но не разочаровал делегацию: и учился в Строгановке, и картины в частных галереях Парижа и Нью-Йорка, и Церетели, безусловно, ему не пример…

— Алексей Ворончихин! — уходя, воскликнула Альбина Изотовна. — Выздоравливайте! Как удивительно! Теперь я буду знать, что вы — легендарный художник, чьи работы унесло штормом в море…

Школьники оставили ему на память свои рисунки. Тут были и рыбак в лодке, и пастух с дудочкой, и белые ледяные вершины неподступных гор в золотой дымке утра. Алексей как профессионал разглядывал рисунки, находил промахи, чувствовал себя и вправду нешуточным живописцем, — мысли клубились на эту загадочную тему…

Болезнь еще дальше сместила в прошлое московскую жизнь. Даже то, что случилось в Новороссийске, казалось кошмаром безалаберной юности. С выздоровлением Алексей ударился в чтение, запоем проглатывал всё, что подворачивалось под руку, что находил на чердаке и в чулане у бабушки Ирмы, — хватался за любой текст, даже за старые изжелтелые газеты. Позднее раздобыл в селе Библию, осилил в первом чтении Ветхий Завет… Прочитал Коран.

С приходом весны, когда солнце первым жаром окатило землю, он опять стал хаживать на свой берег, к своей скале и камню. Весна вливала физические силы, дарила вдохновение и сподвигла к изобразительным замыслам.

— Чем ты там громыхаешь, Лексей? — спрашивала бабушка Ирма, остановясь против раскрытой двери сарая, где шерудил квартирант.

— Ищу вот зубило, кернер… Долото старое. Молоток…

— Куды тебе?

— Хочу кой-чего из камня вырубить, — отвечал Алексей.

— Ты что ж, еще каменный рубщик? — изумлялась бабушка Ирма.

— Скульптор, бабуля. Зодчий, можно сказать.

— Чудной ты, Лексей. Недаром говорят: художник, ежели не пьяница, то обязательно сумасшедший.

На родном берегу моря Алексей восстановил прежний быт: построил шалаш, принес рыболовные снасти, новый котелок, старый чайник, ватное одеяло вместо утонувшего спальника. Но теперь не рыбный промысел, не миросозерцание, не услада одиночества на морском философском берегу тянули его сюда, к скале и камню, спасшему ему жизнь. Он собирался выбить на камне Истины.

Многие годы, ища гармонию с миром, Алексей Ворончихин с кем-то мысленно спорил, в том числе с собой, соглашался с общепризнанными истинами и опротестовывал их — это было поиском Бога, поиском Смысла, поиском Истины. Он искал то, чего найти применительно для всех людей невозможно, то, от чего в общем-то сам отказывался, ибо естественный человек не нуждается в Смысле, как не нуждается в Смысле дельфин, плывущий по морю, ибо естественный человек не нуждается в Боге, как не нуждается в Боге горная лань, так как сама по себе есть частица Бога, которого олицетворяет и вбирает в себя Природа, ибо естественный человек не нуждается в Истинах, как не нуждается в них орел, который кружит над побережьем; Истина — уже в его полете, в размахе его крыльев, в его бдительном взоре.

Но любой Смысл, Бог и Истина для человека тоже естественны, с их помощью человек становится не выше Природы, но открывает таинства самой Природы. Без теорий, гипотез, образов, без игры ума естественный человек пуст, скучен, примитивен ровно макака…

Сперва Алексей записывал на маленьком островке черного прибрежного песка текст Истины, долго размышлял над ним, редактировал, облегчал фразу и вместе с тем превращал ее в некую загадку, которая требовала осмысления, личностного наполнения и опыта жизни… Он не задумывался: будут ли прочтены его слова, — они будут прочтены им… В молодости Алексея смущали двойные, тройные, потаенные смыслы священных книг. Коли они трактуют Господни истины, они должны быть понятны и доступны, не путаны, не вычурны, рассуждал он. Позднее он понял, что путь к истине должен иметь загадку, сопротивление; только тот достоин постичь Истину, кто потрудится душою…

Он писал на песке:

Блаженство мира — есть блаженство в себе самом. Несовершенство самого себя и есть несовершенство мира. Истина — есть познание себя.

Фраза вышла длинной, второе предложение отчасти дублировало смысл первого. Алексей кумекал над песчаным временным текстом, сокращал слова. В конце концов он вышел на свою истину.

Истина — есть блаженство. Истина — есть познание себя.

Теперь фраза имела загадку, какую-то туманность… Все это придавало ей значимость.

На другой день он снова писал на песке. Ходил кругами. И выходило:

Религия — есть искусство. Истина — есть человек.

Ложь во благо — есть благо. Ложь во благо — есть истина.

Следующий новый день приносил новую Истину, новую строку.

Истина — не есть любовь к Богу. Истина — любовь к человеку.

Любовь человека к человеку — радость Богу.

Камень, на счастье, оказался не очень твердым, порода поддавалась под ударами тяжелого молотка и зубила. Но уже вырубая на камне первую Истину, Алексей понял, что трудов ему хватит на долгие месяцы.

Первая строка на камне должна была быть такова:

Истина — есть любовь.

Алексей трудился каждый день. За «смену» ему удавалось выбить не более одной полубуквы, чаще и того меньше; но он, словно старатель крот, точил и точил свое на камне, отвлекаясь на недолгий отдых, приготовление нехитрой пищи, на неизбежную рыбалку.

Однажды, когда ходил взад-вперед у воды и глядел на очередной стих: «Страсть — есть сила и жертва», начертанный на черном песке, Алексей заметил боковым зрением на склоне дрогнувший куст. Там кто-то был! Кто? Может, овца каким-то чудом забралась на горную тропу, может, мальчишки решили поглядеть, чего тут творит бородатый чудак. А вдруг злоумышленники? Призрак Мустафы промелькнул в сознании и средь нагорных кустов. Нет, злоумышленники не будут церемониться: место здесь тихое, безлюдное — чего им таиться и подсматривать? Тут был кто-то другой.

Теперь Алексей стал часто ловить себя на мысли и невольном ощущении, что за ним кто-то наблюдает, — наблюдает осторожно, робко, — и это, похоже, не горный козел или заблудшая овца, не степной заяц или лисица. Вдруг однажды, когда выбивал на камне буквенную бороздку, Алексей поднял голову вверх и увидел на тропе, за кустами, покрывшимися молодой яркой зеленью, юный лик, черные девичьи глаза. О, чудо! Он узнал ее! Чернявая юница, будто пугливая газель, стремительно бросилась вверх по склону, умчалась, черня мелькающим черным платьем свой путь.

Это была одна из тех школьниц, которую приводила к нему восторженная любительница прекрасного Альбина Изотовна. Алексей запомнил взгляд этой школьницы. Она смотрела на него большими черными глазами пугливо и вместе с тем жадно, вела себя чуть диковато, не произнесла ни слова, ни о чем не спросила. Он запомнил и мелкие родинки на смуглом лице — на щеке, над бровью — родинки не сильно выделялись, они были светло-коричнывыми, мелкими, разнили лицо с другими. Алексей запомнил, что зовут ее Гулией… Ах, вот кто за ним наблюдает!

Гулия сильно взволновала его сердце. Поначалу Алексей хотел выкинуть из головы черноглазую аборигенку-газель. Но ее гибкая прыгучая фигура, ее жадный взгляд мерещились и мерещились. Алексей теперь ждал Гулию, постоянно шарил взглядом по склону, где тропа.

Еще до того дня, когда над заповедным местечком у моря появилась девушка, Алексей Ворончихин испытывал томительное чувство весеннего обновления. Он скучал по женскому теплу, должно быть, точно так же, как распускающиеся по горным склонам кусты и деревья и вся здешняя живность истосковалась по весеннему расцвету. Он без ясной, определенной цели даже принарядился — обстирался, почистился и обаккуратил свою пышную бороду и усы. Перед зеркалом и так и этак ловчился с маленькими ножницами, чтоб вышел ровный бородатый овал — не стариковская метелка. Он стал менее отрешен, более любопытен, заглядывался на сельчанок. Весна бодрила кровь, мысли стелились к женщинам: то одно воспоминание, то другое сладко пожигали и дразнили сердце.