Все они тащили свой скарб в колясках, на тачках. Были и те, кто уезжал из Грозного на машинах, на гужевых повозках, даже на ишаках. Эти люди чиркали злыми черными глазами по солдатам на блокпостах, ненавистно провожали взглядом встречь идущие или обгоняющие их танки, БМП, сидевших на броне военных, что-то желчно шептали, провожая взглядом стрекочущую в воздухе вертушку.

Хотя беженцы массово выглядели подавленно и оттого мирно, в них таилась жуткая сила, — презрение и жажда мщения. Эта была сила возмездия, мина без детонатора… Праведна ли была эта сила? кто вынудил русского солдата войти в Чечню? — презрительные глаза беженцев не отвечали на этот вопрос, — что им до того? У них теперь нет дома!

— Опять Кавказ… В какую заваруху втравили русскую армию! — с досадой произнес Павел.

— Момент прошляпили. На Кавказе к ногтю надо сразу прижимать. Чуть что — никаких колебаний, — отозвался замполит полка майор Чумакин, сидевший на переднем сиденье рядом с водителем. Все звали его по старинке замполитом, хотя теперь в войсках должность звучала «заместитель командира полка по работе с личным составом». — Вон Сталин… А? Против него пикнуть никто не смел.

Павлу нравился этот открытый, неунывающий, с виду неприметный, худощавый, среднеростый майор. Чумакин никогда не жаловался на судьбу, не кис, имел на все простую, понятную, черно-белую точку зрения. Главное — никогда ее не скрывал… Он не был резонером, но умел доходчиво, ясно выразить то, чего другие, может быть, тоже обдумывали, но выразить — или стеснялись, или побаивались, или не находили нужных, прицельных слов.

На дороге вышла заминка. Саперы идущей впереди колонны наткнулись на фугас или муляж взрывного устройства. «Уазику» Павла Ворончихина и следовавшему за ним полковому БМП пришлось съехать в тупик, переждать. Они вышли с Чумакиным из машины, закурили. Павел опять начал курить. Он бросал табак уже не один раз. Но здесь, в ломаных ритмах и казусах войны, снова «подсел на никотин».

На землю уже пришла весна. Но деревья еще не распустились, поля не просохли, в ложбинах застойно серел туман. Небо все еще держало в себе серую зимнюю хмурь, не просушенную солнцем.

— В такую погоду авиация не поможет, Пал Василич, — сказал Чумакин. — Туман, облачность низкая. Не заторчать бы здесь, на дороге. Не дай Бог пальнут из гранатомета. — В разговорах один на один с Павлом замполиту было позволительно называть его «по-граждански» — знак доверительности старшего по званию.

Павел ответить не успел — он увидел, что к его машине со стороны дороги направился старик. За руку его держал мальчик, черноглазый, смуглявый, в темной вязаной шапке, в синих резиновых сапогах, извоженных грязью. Сопровождавшие на БМП солдаты охраны не хотели подпускать старика с мальчиком к командирской машине, но Павел признал старика, мотнул пригласительно головой. Старик Алихан был из села Сухинского, что недалеко от Грозного, он приходил в штаб артполка с делегацией старейшин.

Старик подошел к Павлу и Чумакину, склонил голову в знак неизбежного приветствия, не мешкая заговорил:

— Мы просили тибя, начальник, чтоб ни бомбил наши село. Но ты его разбомбил. — Он сказал это без агрессии. Укор и осуждение, будто камень за пазухой, прятались за ровным голосом. — Моего сына убили. Это типерь сирота. — Он указал на мальчика. — Я привел его показать тибе.

Павел взглянул на маленького чеченца. Мальчик, будто звереныш, зло прищурился, поджал губки. Павел молчал. Он все прекрасно помнил: одна из групп боевиков уходила из Грозного в горы через село Сухинское, так донесла разведка, оттуда и явились аксакалы. Павел посмотрел на папаху старика Алихана из черного каракуля, на поношенный халат, на седую редкую клочкастую бороду. Ничего не ответил.

— В сорок читвертом году миня выгнал с родной земли Сталин, — продолжал старик. — После смерти Сталина вернул Хрущев. Типерь миня гонишь ты. Ты разрушил мой дом… Но так не бывает. — Он потряс бородой. — Если ты бомбишь мой дом, значит, кто-то будет бомбить твой дом. Если ты убиваешь моего сына, значит, кто-то будет убивать твоего сына. Таков закон Аллаха… — Старик кивнул на внука. — Он подрастет. Мы снова сюда вернемся.

— Разрешите, товарищ полковник, — вмешался Чумакин и, не дожидаясь командирского согласия, заговорил со стариком: — Стоп, Алихан! Ты нам тюльку-то не гони! Для первости расскажи: за что тебя выселил Сталин? А? Ты немчуру поганую на эту землю пустил?.. Ну, пусть не ты! Отцы ваши, деды? Тысячами дезертировали из Красной Армии, воевать с немцем не хотели? — Майор говорил живо, но выдерживал ровный напор, не наглел: — Теперь — про село. Ты, Алихан, и твои аксакалы обещали, что не пустите в село боевиков… Мы дали слово: ни один снаряд не ляжет на село… Чем кончилось? А? Боевиков вы пригрели. Из школы со второго этажа снайперша работала? Десантники там взвод бойцов положили. У них тоже остались сироты… Ты нам детские слезки не демонстрируй. Нагляделись. У беженцев из Наурского района… Их твои сыновья били и насиловали? А?

Старик Алихан не то чтобы стушевался, он, вероятно, понял, что давить на личное горе и приводить исторические примеры не годится: у этих военных — своя правда.

— Русских ни любят. Вся Чечня против вас. Весь Кавказ против вас. Пока целы, уходите отсюда, — сказал старик без угрозы, даже устало.

— Мы тебя поняли, Алихан! — приблизив лицо к лицу старика, въедливо сказал майор Чумакин. — Только не надо нас пугать! Дудаевских головорезов мы все равно кончим. А внуку своему втемяшь… — Майор повернулся к мальчику и заговорил громко, членораздельно, грозя пальцем; маленький темноликий чеченец поднял на него зло-удивленные глаза. — Человек, который незаконно взял в руки оружие, будет убит! Или будет долго сидеть в тюрьме. Понял? А? С детства — на носу заруби!.. А вот это с земляками в дороге почитайте! — Чумакин лихо вытащил из своей офицерской сумки несколько листовок. — Почитайте, почитайте! Чтоб легче шагалось.

Старик недовольно взял листки, пошел с мальчиком прочь.

За все время встречи со стариком Алиханом и его осиротелым внуком Павел не произнес ни слова. Он курил и слушал. Он и позже с Чумакиным заговорил не сразу — несколько минут спустя, в машине, которой дали дорогу на «освобожденный» Грозный.

— Сколько сил вытянул из русского народа этот Кавказ! Сами — впроголодь, а братьям с Кавказа — помощь… Чем ответили эти народы, которые выжили под защитой России? Та же Грузия к русскому царю жалась: «возьмите нас в холопья», а нынче морду воротит. Боевиков в Чечню переправляет… Что, мы сюда грабить пришли? Эти сопки у них отнимать? Христианство вместо ислама навязывать?

— Религия тут, товарищ полковник, по боку, — сказал Чумакин. — Вы грузин упомянули. Они православные христиане, а с осетинами за милу душу цапаются… А хохлы? А? Хохлы в Чечню завербовались, чтоб нас бить… Тут уклад такой. Для них русские — враги и кормежка. Они вроде как волки, а мы свиньи.

Через Грозный ехали на большой скорости: проскочить внезапно, не попасть под обстрел. Город был взят федералами и в то же время предательски передавался политиками обратно… Каменный калека — разбитый, раскореженный, пожженный — Грозный не трогал душу Павла. Он смотрел на развалины холодно, как на кадры давней кинохроники, когда показывали разрушенный при штурме в сорок пятом Берлин. Дома, даже уцелевшие, — почти сплошь без стекол в рамах, нежилые, брошенные. Сгоревший БМД в арке припрятался, да все равно подбили; разбитый сгоревший танк повесил ствол пушки, словно грязную макаронину; БМПэшка без покрышек, вся черная будто единый уголь, пугала трупной рухлядью. Хлам под окнами домов, рваная, в желтых пятнах простыня свесилась с окна, рядом пробоина от снаряда, клумба взрыта — скорее всего авиабомбой, детская коляска на боку. Чернь и копоть пожаров, бетонные развороченные плиты с жилами погнутой арматуры, россыпи кирпича.

— Снести бы этот город к чертям собачьим! Подчистую, — сказал Павел.

— Не получится. Нам же и восстанавливать, — не поддержал Чумакин. — Денег у чеченов нету? Нету! Жить где-то надо? А? Выборы президента впереди. Ельцин им пообещает всё отстроить. И всё отстроим! Починим! И останемся хуже всех. Чурки русское добро не помнят.