«Пришла Лизавета в аптеку, болела хронически — каждый день на лекарствах. Пришла, глядит на ценник, глазам не верит. Говорит аптекарше: «У меня стоко денег нету». Аптекарша ее много лет знала. А чего, говорит, я сделаю? Не я такие цены придумала…» Дала Лизавете другие лекарства, подешевле. Лизавета их попила, ей — хуже. В больницу отвезли. Там тоже лекарств нету. Всё ей хуже и хуже. Панкрат Большевик деньги собрал, купил для жены лекарств дорогих. Опоздал. Лизавету не вытащили».

Той же весной 1992 года по подсохшей дороге в сторону Вятки ушел из дому с клеткой от ворона Федор Федорович Сенников, прозванный в округе Полковником. Ушел — и больше не вернулся. Валентина Семеновна описывала это происшествие в письме для Алексея таким образом:

«Сгинул он вместе с клеткой от своего Феликса. Ни слуху ни духу. Одни говорят, пошел другого ворона ловить да где-то заблудился. Умом-то он был порушенный. Другие говорят, что нынче народу пропадает — жуть. Милиции до них дела нету. Они сами бедствуют и за любой розыск взятки берут.

Бил Федор Федорович горемычную Маргариту. Мне ее, покоенку, до слез и сейчас жалко. Но и он бедняга. Помер, наверно, уж где-то. Серафима тайком от Николая, чтоб не ревновал и не изгалялся, к гадалке ходила. Гадалка говорит: нету Федора Федоровича уже.

Константин за отцом все это время ухаживал. Когда отец ушел, он на молебне был занят в Вознесенской церкви. Повсюду потом ходил, искал отца-то. С ног сбился. Нету нигде. Без могилки где-то Федор Федорович лежит. Вот и остался он как в войну без вести пропавшим.

В другом письме, очередном, Валентина Семеновна каялась пред сыном:

«Ах, Леша, Леша, чего ж натворила-то я! Реву аж, как жаль твоих денег, которые ты мне дал на покупку квартиры. Сразу надо было чего-то приглядеть. Я не купила, пожадничала. Хотела-то как лучше. Погожу, думаю, годик. Уж если не будут и через год сносить наш барак, так тогда примусь квартиру искать. Думаю, летом ты приедешь, пособишь. Деньги твои отнесла на сберкнижку. А теперь, вишь, как выпало! Все тыщи — в копейки. Леша, прости мать, дуру, не послушалась тебя, не выбрала жилье. Да ведь, по чести сказать, не надо мне уж его. Здесь доживу. Никуда уж и не хочется ехать.

А еще вышло, перед Константином осталась я в больших должниках. Его ценности от Маргариты я в деньги обернула и тоже на книжку отнесла. Константин-то сам не печалится. Меня не корит. Говорит, на все воля Божья. Монаху, говорит, в жизни на деньги рассчитывать нельзя.

Уехал он опять. Уплыл на лодке. Говорит, где-то в низовьях Вятки собираются храм восстанавливать. Туда и сплавился… Мне за ценности Маргариты и деньги эти проклятые перед Константином стыд берет. Хоть и не виноватая я. Пропади пропадом этот широкомордый Гайдар! Чтоб он сдох! Это он народу такое подстроил. А уж на этого, с беспалой рукой, я даже в телевизоре глядеть не могу. С души воротит. Неужель у вас там, в Москве, лучше, чем обормота Ельцина, никого не нашлось?»

В одном из писем к Алексею 1993 года Валентина Семеновна давала некий отчет по умершим в районе улицы Мопра людям:

«Митька Рассохин умер вместе с сыном Иваном 30-ти лет от роду — от паленой водки.

Уборщица тетка Зина — таблетки поддельные. Думала, от давления. А вместо них мел подслащённый продали.

Толя Караваев — разбился пьяным на машине.

Андрей Колыванов утонул в Вятке — пьяный.

Электрик Михаил Ильин — повесился. Фабрику закрыли, он решил свое дело завести, назанимал денег, дело не пошло, отдать нечем.

Толю Томилова — застрелили, в уголовной разборке. Рекет теперь, говорят, какой-то не поделили.

Бывшая школьная повариха Римма Тихоновна — умерла, но многие сомневаются, что сама. Помогли, говорят, умереть, чтоб дом внуку перешел.

Дмитрий Кузовкин, тихий такой мужик, — просто умер, работы нету, денег нету. Недоедал, болел. А идти торговать на рынок не всякий пойдет. Да и чёрные там кругом.

Валера Филинов — от наркотиков. Сам, говорят, организовал притон, сам и переборщил с дозой».

Жестокий меч — рубака старого мира, пущенный в ход по одной шестой части суши двумя «мудагами», стал усекать русский мир в начале девяностых по миллиону голов в год. После беловежского сговора обвалилась советская империя-держава. Три десятка миллионов этнических русских остались вне родины, новыми изгоями. Даже затрещали швы на раскрое в самой России. На свет высунули национальные рыльца разные президентики, объявили о суверенитетиках, на потеху и горе всему здравому миру.

У Алексея угнали машину. Уже вторую за последний год. Красный «форд мондео», малоезженный, который он купил в Голландии и сам пригнал в Москву.

Алексей навещал на Воробьевых горах академика Маркелова, привез ему огромный пакет с продуктами, знал, что авторитет этнограф живет впроголодь; по магазинам, оптовым рынкам не шныряет, а его племянница Ксения слишком ветрена или расчетлива, чтобы часто заезжать к дяде и беречь его здоровье.

С академиком Маркеловым Алексей опять рассуждал о естественном человеке, об острове Кунгу, на котором аборигены берегли законы своего бытия уже несколько столетий и не подпускали к своей цивилизации чужаков, — но о чем бы они ни говорили, все представлялось зыбким, болезненным… Несколько дней назад — об этом судачила вся Москва — здесь же, на академических Воробьевых горах, в доме, что рядом с домом академика Маркелова, произошел бунт. Профессор Карпов, биолог, естествоиспытатель, придя на работу, застал свою лабораторию опечатанной: помещения передавались в аренду немецкой фармацевтической фирме. Профессор поначалу подумал, что это нелепая случайность. «Случайности нет. А к нелепостям надо привыкать, — ответил ему на вопрос директор исследовательского института, профессор Голиков. — Денег на финансирование вашей темы нет и не предвидится. Некоторые направления науки будут заморожены в России навсегда».

Профессор Карпов пришел домой и вышел на лоджию одиннадцатого этажа, захватив с собой табуретку… «Стой! — выкрикнула ему жена. — Ты хочешь уйти из жизни?» — «Да. Мне незачем больше оставаться здесь». — «Почему ты бросаешь меня, ведь я всегда была тебе верной спутницей?» — Они вдвоем забрались на перила лоджии и, взявшись за руки, шагнули вниз.

— Виталий Никанорович, я очень рад, что вы живете на третьем этаже, — сказал Алексей, когда они вспомнили о профессоре Карпове и его супруге. — Это не циничная шутка. Когда у человека отнимают смысл жизни, а на тумбочке возле кровати стоит смертельный яд, шансы на его использование очень высоки.

Уйдя от академика в смурных чувствах: ни наука старика Маркелова, ни он сам, ни ему подобные — в России стали не нужны, Алексей во дворе дома вдруг наткнулся на пустоту. Он огляделся: тут ли оставил машину? Тут! Увели, сволочи! Импортная сигнализация, замки — не преграда. Вот воровской прогресс! Милиция, конечно, машину не найдет. Проще заплатить за розыск бандитам — если машину еще не гонят куда-нибудь на Кавказ.

Алексей выругался, принял утрату с обидой, но без горчины. Он пошагал к метро. По дороге завернул в маленькое кафе, заказал водки.

За окном угасал осенний вечер. Москва притаилась. Облака тяжело, низко плыли над Воробьевыми горами. Сиренево-сизые, дымчато-белесые… Гигантское здание МГУ, обложенное по низу желто-зеленым парком, взнималось центральной башней, мрачным шпилем распарывало тучнистое небо. Что-то напряженное, не познанное прежде таила эта осень.

Водка не пьянила, не веселила. Бармен за стойкой, кавказец в белой рубашке, молодой, чернявый, с набриолиненной прической — волнистые короткие волосы неестественно блестели, — с тонкими усишками, казался отъявленным жучарой, который не только обжуливает на качестве выпивки и коктейлях, но и следит за каждым посетителем и кого-то обо всем осведомляет… Обсчитывает не всех подряд, подумал Алексей, — только русских. Большинство русских людей даже не догадываются, что для всех этих мусульман кавказцев, так же, как для цыган, обмануть русского, объегорить, наколоть «неверного» — это честь и хвала!