Алексей стоял на том самом месте, где находился кунг Павла. Печально озирался. Нету брата. Он сел на бордюрный камень. Что-то изнутри больно толкнуло его. Он заплакал. Он не плакал очень давно, почти с детства.

Он плакал и вспоминал самое счастливое время в своей жизни. Они все, всей семьей: отец, мать, Павел и он, отсмотрев в черно-белом телевизоре «Рекорд» субботний концерт, который непременно заканчивался хитом югославской певицы Радмилы Караклаич, не спеша пили чай, предвкушая на завтра свободный выходной день с материной выпечкой. Потом укладывались спать. В доме гасили свет. Становилось видно, как за окном ярко светит луна. Снег искрится, блещет волной… На душе было так спокойно и счастливо! Вот они все, вся семья: отец, мама, брат Пашка, он, — все были дома, под одной крышей, все были слитны, все любили и заботились друг о друге. Теперь он сидел в Москве один. Сидел на бордюре и плакал.

Демократическая общественность Россия праздновала победу. Везде по-разному. В Москве — крикливо и цветасто. В Вятске — обыденно и занудно. В провинции все революционные сломы подвергались сомнениям, опутывались вязкой рутиной. Щенячей радости тут не бывало ни в царские, ни в советские эпохальные дни.

В первый день августовской истории на центральную площадь города, к обкому партии и колонному драматическому театру вышли коммунисты. Они не то что взахлеб, но с бойкостью, со стиснутыми кулаками поддержали циркуляр ГКЧП. Среди выступающих блеснул радикализмом Панкрат Востриков, он же Панкрат Большевик. Дерзким взглядом и своим большим носом он обводил сероватую рабоче-крестьянскую толпу и рубил вдохновенно, сплеча:

— Все кооперативы закрыть! Как у нас этак получается? В магазине банка кильки в томатном соусе по одной цене. В ларьке у магазина — по другой. Та же банка! Спекулянтов — под суд! С полной конфискацией!

На следующий день встречный ход был за сторонниками Ельцина.

Во дни путча местные демократы, конечно, жаждали революции, массовых беспорядков, мечтали о баррикадах, бутылках с зажигательной смесью, плакатах: «Армия, не предавай народ!» Словом, грезили об опасном революционном геройстве, которое попадает в исторические учебники. Но развернуть геройство в Вятске демократам-аборигенам оказалось негде. В город не только не вошли гэкачепистские танки, но даже пеших безоружных солдат нигде не показалось. Омоновцы в черных комбинезонах, как охранники Фантомаса, не выстроились в цепь, не заслонились стеклянными щитами от демонстрантов. Даже ленивые милиционеры нигде не появились кордоном с резиновыми колбасинами.

И все же революция должна быть революцией. Нельзя оставаться в стороне от столичных демократических братьев!

Стайка демократов с трехцветным флагом и плакатом «Ельцин — наш президент!» выскочила под вечер на центральную вятскую площадь, затаив надежду, что их заметят, что против них примут репрессивные меры, что их окружат толстокожие в бронежилетах омоновцы с туповатыми зверскими лицами, а местные фоторепортеры заснимут разгон и насилие… Но не случилось.

К демонстрантам подъехал старенький раздрызганный милицейский «козел». Оттуда не спеша выбрался растолстевший капитан Мишкин, бывший участковый на улице Мопра. Мишкин флегматично осмотрел демократов, никак не отреагировал на выкрик одного из них:

— ГКЧП — к суду!

Потом покривился, приметливо рассмотрев на одном из демократов полосатые, будто из матраса пошитые до колен шорты. Подошел ближе к пикетчикам, по-свойски, увещевательно сказал:

— Мужики, вы идите-ка домой… Вечер уже. Вдруг пьяные хулиганы пристанут. Вы ж знаете, у нас тут как. Примут вас за каких-нибудь педерастов с плакатами, настучат по мордуленциям. А нам разбирайся…

Но и здесь, в Вятске, все было не столь примитивно, болотисто и реакционно. На местном телевидении в модном прямом эфире с потным лбом, в напряжении, видать, отдавая себе отчет в том, что рискует, воззвание Ельцина к народу зачитал некто Игорь Исаевич Машкин, местный депутат, не подчинившийся официальным бумагам янаевского Кремля, а сразу перешедший на сторону «всенародного избранника» Бориса Николаевича.

— Тот самый Машкин! — воскликнула Кира Леонидовна, опознав в телевизоре своего подопечного.

— Какой-такой Машкин? — хрипуче спросил, лежа на диване, инвалид, бывший физрук Геннадий Устинович.

— Они с младшим Ворончихиным красным вином опились в седьмом классе. Машкин в вытрезвитель попал… Его и не спутаешь. У него вихор на темени. Так и не загладился…

— Гаденыша Ворончихина помню. Клички учителям придумывал, — сказал Геннадий Устинович. — Это он тебе капнул, что я на уроке с брусьев упал?

— Трезвый был бы — не упал, — кольнула Кира Леонидовна. — Машкин тоже не проста птица. Его не забудешь. Он — тогда хоть и подросток был, но с идеологией.

— С какой идеологией? — заинтересовался Геннадий Устинович.

— Машкин правду-матку режет. Но только ту, которая ему выгодна. Он уже тогда политиком был.

— Чего-то ты загнула. Не поймешь сразу-то. Что они красули нажрались, это я понял. А про политику растолкуй.

— Он Ворончихина-младшего предал. И объяснил это тем… — Кира Леонидовна помедлила с ответом сожителю, пытаясь вспомнить слова Машкина. Но конкретных выражений не вспомнила — что-то полублатное, вёрткое, — лишь вспомнила его настрой и свое впечатление: «Сопляк еще, а такой хлюст!» — Говорит, все хотят чистенькими быть. А меня, если поскользнулся, ногой пнуть… Нет! Вы все такие же. Меня не чище!

— Правильно говорил! — поддержал Геннадий Устинович.

— Ворончихин, говорит, меня сам потащил в магазин. За вином. Записку для продавщицы сочинил… После распития, мол, хотели к девчонкам идти. Но потерялись, развезло… А главное не это, — сказала Кира Леонидовна задумчиво.

— Чего главное?

— Главное, говорит, если вы меня Ворончихину выдадите, вам же хуже будет. Свой авторитет подорвете. Вы, говорит, тоже чистенькой хотите остаться. Пример другим подавать…

— Ух ты! — оживился Геннадий Устинович. — Этот Машкин далеко пойдет.

— Похоже, уже пошел. Высоко метит. Вон как ГКЧП кроет. Не боится.

Депутат местного городского совета Игорь Исаевич Машкин проявлял в телевизоре незаурядную борзость, бранных слов по адресу «янаевской шайки» не жалел.

О Вике ни слуху ни духу целых три дня.

Нигде не осталось следов от нее. Записка, номер телефона, написанный помадой на зеркале в прихожей, забытая расческа, заколка, — ничего такого.

Без Вики становилось невыносимо. Алексей позвонил на студию Марку Гольдину. Доискаться ее координат.

— Это не Вика! Я знаю, про кого ты спрашиваешь. Валька Брянская, — скоро сообразил Марк. — Вика у нее псевдоним. Просила, чтоб отправил на заработки в Турцию. Стриптизершей… Что, здорово тебя обула?.. Ничего? Совсем ничего не взяла? Ты проверь! И радуйся, что тебе Валька Брянская попалась. Она хоть классно выглядит, стриптиз-танцовщица. На столе у тебя танцевала? А-а… Понравилось? Попалась бы какая-нибудь Манька клофелинщица, все бы вынесла до последних трусов.

— Ты пошляк, Марк! — выкрикнул в трубку Алексей. — Ты никогда не любил женщин! Ты их потребляешь, как потребляют мороженое.

— Откуда ты знаешь, что люблю мороженое?

— Все пошляки любят мороженое!

Алексей бродил по квартире, тыкался во все углы… Шептал: «Вика, Вика… Марк пошляк. Он просто пошляк… Все пошляки завистливы, циничны. Их никогда никто не любил бескорыстно. И они никогда за так просто никого не полюбят… Они хотят опошлить любые чувства других. Вика. Вика! Вика-а!!!»

Он машинально, почти без умысла забрался в верхний ящик тумбочки. Там среди всякого мелкого канцелярского барахла находилась расписная палехская шкатулка, в которой Алексей хранил заначенную наличность. Шкатулка была на самом виду. Еще недавно там лежало две с половиной тысячи долларов. Теперь — пять сотенных купюр, прикрытых запиской.

«Лешенька, милый! Как мы с тобой договорились, я у тебя немного взяла взаймы. Верну через 2 недели. В крайнем случае через месяц. Целую. Люблю. Твоя Вика.»