Борис Николаевич не мог не понимать, что решение семьи эмигрировать в Израиль разрушит его хрупкую, построенную с таким трудом систему личной жизни; но то ли технологические процессы надоели окончательно, то ли его романтической натуре захотелось перемен, но, когда пришлось принимать решение, ему как раз потребовалось меньше времени, чем остальным членам семьи. Чем он будет зарабатывать на жизнь, его не очень волновало, — как-то живут же люди, даже на пособие; а то, что кредо «одного цветка» вывезет его в любом месте, куда бы он ни попал, — это он знал твёрдо.
ГЛАВА 4
Таня Полонская сидела, вжавшись в кресло самолёта, так и не расстегнув привязные ремни, хотя они летели уже час и народ так спокойно прогуливался по салону самолёта, как будто это был зал ожидания. Таня боялась полётов панически, но ехать поездом из Баку в Москву в сегодняшние неспокойные времена было безумием, и пришлось уже второй раз за месяц лететь самолётом, чтобы получить израильские визы. Кроме неё, заниматься этим было некому: она собиралась ехать в Израиль с мамой и тётей, которая всю жизнь прожила с ними и так и не вышла замуж. Глядя на неё, Таня всегда в глубине души страшно боялась остаться старой девой. Как известно, чего больше всего боишься в жизни, — то с тобой и случается. А ведь Таня была хороша собой, ну, полновата немного, так ведь манекенщицы, они только на подиумах. Карие глаза на её лице занимали так много места, что в них можно было утонуть, и, чтобы ещё больше подчеркнуть их глубину, она специально подкрашивала волосы в шоколадный цвет. Поклонники у неё были всегда, особенно из мужчин постарше, в основном музыканты оркестра городской филармонии, в котором она работала на полставки. А главный дирижёр её иначе, как «наша Жорж Санд», не называл, и даже пару раз предлагал поужинать в ресторане, хотя уже был женат столько лет, сколько Таня вообще себя помнила. Проблема, как понимала это Таня, была в ней самой. Ей просто никто никогда не нравился настолько, чтобы она могла представить себя расстёгивающей перед этим человеком кофточку, не говоря уже о других предметах туалета. Оставаться девушкой в двадцать восемь лет, если ты не замужем, поощрялось ближайшим Таниным окружением, но ей было уже стыдно признаваться в этом даже себе самой. Итак, сегодня, в свои двадцать восемь лет Таня была девушкой и, соответственно, не замужем. Положа руку на сердце, в Баку это был возраст, который уже считался безнадёжным; поэтому, как только Таня услышала о том, что у «лиц еврейской национальности» есть возможность эмигрировать в Израиль, она с неожиданной для окружающих, как, впрочем, и для себя самой, энергией, взялась за дело. Конечно, об истинной причине отъезда она никому не рассказывала, да её никто и не спрашивал. Обстановка в конце восьмидесятых в Баку была такой, что все эмигрировали, когда появлялась такая возможность. Знакомые вздыхали сочувственно, друзья и родственники предлагали свою помощь, не представляя, как Таня сама со всем справится — ведь ей нужно вывозить ещё двух пожилых женщин. Но вдруг оказалось, что все эти хлопоты Таню не утомляют, а, наоборот, придают ей силу и энергию. И вот сейчас, чтобы отвлечь себя от этого ползущего страха, заполнявшего всё её существо, когда она поворачивалась к окну и видела бездну, которая открывалась под крылом самолёта, Таня стала думать о том, как она будет паковать багаж и что с собой возьмёт.
Багаж для поездки в Израиль был отдельной темой, которая в каждой семье разрабатывалась по-своему. Принцип был такой: за отправку контейнера определённого размера и веса израильский «Сохнут» возвращал деньги, а если эмигрант багажа не отправлял, то он получал эту же сумму (своего рода подъёмные) уже в Израиле. Обставить квартиру на них было нельзя, и уж конечно, нельзя было купить и сотой части таких вещей, которые были у Тани. Таким образом вопрос — брать или не брать багаж — у неё просто не стоял. Дело было в том, что Таня несколько лет назад стала наследницей своей второй тётки по отцу, которая была женой известного в республике хирурга. Детей у них не было, и всё досталось Тане. Единственное, что просила тётка за это: чтобы Таня не меняла имя после замужества и чтобы не снимала табличку с именем врача с входной двери. Плата за право жить в своей собственной квартире, обставленной, как дворец, была ничтожной, к тому же при мысли о замужестве приходилось только вздыхать… В глубине души Таня тайно надеялась, что когда она будет жить одна, когда вырвется из атмосферы безнадёжного женского одиночества, в её жизни всё переменится. И ей очень импонировало, что на табличке было выгравировано мужское имя. Но прошёл год, другой, ничего не менялось, и решение ехать в Израиль стало спасительной соломинкой…
Конечно же, она возьмёт багаж, ведь все накопления тётка вложила в украшение и интерьер квартиры: в стулья, столы и столики красного дерева, кожаные диваны и кресла стиля поздний модерн, золочёные люстры и полированные горки, полные хрусталя и китайского фарфора. Немалую сумму Тане пришлось заплатить знакомому оценщику из комиссионного магазина за справку, что её мебель и посуда не имеют антикварной ценности и их можно вывозить за границу. Табличку она тоже собиралась вывезти, а вот с квартирой было сложней. Продать квартиру и вывезти деньги было опасно, но подумать об этом у Тани ещё было время. Она пока что должна была решить, как упаковать все ценные вещи, чтобы позолоту не испортила влага, фарфор не приехал разбитым, мебель не поцарапали при погрузке… Таня так задумалась, что не заметила, как зажглась лампочка «Пристегните ремни»: объявление о посадке застало её врасплох. Вспомнив, что взлёт и посадка — самые опасные минуты полёта, она закрыла глаза и вцепилась в подлокотники, — так что побелели пальцы.
«Скорый поезд Минск — Москва через тридцать минут прибывает на Белорусский вокзал». Объявление не было для Рины неожиданным. Чемоданы сложены, умывальные принадлежности спрятаны, выброшены остатки завтрака, и проводница уже забрала стаканы из-под чая. В последний раз Рина и её попутчица перетряхивают постель, чтобы посмотреть, не завалилась ли куда помада или перчатки. Двое мужчин, тоже попутчики, деликатно вышли, чтобы дать женщинам закончить свой туалет. Они курят в коридоре, приоткрыв верхнее окно, откуда тянет холодом, свежестью и особым запахом предместий Москвы.
Рина прильнула к окну. Такая знакомая картина разъездов, перепутанных железнодорожных путей, каких-то деревянных домов, длинных, как бараки, — неужели там живут люди? Рина обернулась на своих спутников. Вдруг жалко стало расставаться… Как объяснить это волшебное единение случайных попутчиков, этот феномен поездов и длинных расстояний, когда на ночь или на сутки чужие люди становятся ближе, чем родные, и незнакомому человеку вдруг можешь рассказать то, что, бывает, не откроешь и близкому другу… Так, вчера вечером, они долго ужинали, угощая друг друга своими припасами, попивая чай, который снова и снова приносила утомлённая проводница. И после ужина, потасовав для приличия колоду, говорили и говорили взахлёб… без остановки…
А сейчас, как только поезд замер у перрона, все подхватили свои чемоданы и, понимая, что нужно сказать «Прощай», небрежно бросили «Пока» или «До свидания» и через секунду уже торопились, каждый в свою сторону…
Рине пришлось ехать в Москву второй раз, и второй раз — неожиданно. С самого начала всеми вопросами отъезда в Израиль занимался её муж Володя, тем более, что поездки в Москву были для него рутинным делом: два года назад он открыл совместный кооператив со своим другом по институту. Но именно на этой неделе Володя не мог выехать, что-то «горело» на работе, и ехать пришлось ей. Вообще, поездки Рину не утомляли, это было то, что она больше всего в жизни любила. Только жалела, что опять не смогла взять с собой Гошика — так хотелось показать ему Красную площадь, Кремль! Но зимой сын всегда сильно болеет, маленький ещё. Ничего, погуляют по Москве, когда полетят в Израиль, тогда они будут вместе с Володей, а он знает Москву лучше неё. И вообще, он многое знает лучше неё. Рина вдруг вспомнила, как он приезжал из Москвы, где учился в Радиотехническом, и его всегда окружал ореол человека из большого мира.
