Литровая банка чёрной икры была уже для них приготовлена в холодильнике. И действительно, сколько они терпели, предоставляя ей кров и раскладушку… И даже такси в Шереметьево на полдень следующего дня было заказано заранее. Таня никогда ничего не оставляла на последний момент. Вечером перед отъездом пришёл Роман Соломонович прощаться. Вид у него был немного потерянный, если у божества вообще может быть потерянный вид. Таня приписала это их завтрашнему отъезду; посидела немного с родителями и Полиной на кухне и пошла спать. Проснулась в семь вместо шести — будильник почему-то не зазвенел вовремя. Таня в ужасе выскочила на кухню прямо в пижаме, протирая заспанные глаза. То, что она увидела, выветрило последние остатки сна. Роман Соломонович сидел в своём неизменном шёлковом бордовом халате на своём постоянном месте между холодильником и столом и попыхивал своей неизменной трубкой с ароматическим табаком (который уже десять лет присылал его друг из Амстердама, дирижёр духового оркестра, выходец из Армении). На столе дымилась чашечка правильного кофе, варить который умела только Софья Александровна. Полины не было: «за свежими булочками пошла», — догадалась Таня. А Софья Александровна стояла у плиты в полной боевой готовности, и глаза её блестели так, как не блестели с того страшного дня, когда «первая скрипка» роковым стечением судьбы вторглась в её жизнь.
— Что вы сидите, — запаниковала Таня, — мы опоздаем на самолёт.
Софья Александровна показала Тане глазами, что нужно выйти, поговорить.
Таня, полузаспанная, с ужасом соображая, как всё успеть до приезда такси, вышла с мамой в гостиную, приготовившись выслушать очередные новости о первой скрипке.
Софья Александровна не была многословна, но тон её был категоричен:
— Отец вернулся домой навсегда. Я никуда не еду.
— Но визы, билеты… Ведь второй раз ты это не получишь… — Софья Александровна молчала.
— А я? Ты оставляешь меня одну, — Таня прибегла к последнему и самому весомому аргументу. Она не могла поверить, что это происходит с ней на самом деле…
— Ты, Танечка, — сказала Софья Александровна, — ещё очень молода, перед тобой вся жизнь. А моя жизнь вон там, на кухне, сидит между столом и холодильником и курит трубку…
— А Полина? — Таня не знала, что ещё придумать. Софья Александровна только пожала плечами.
Таня не без натуги подняла свой чемодан в багажник такси и в последний раз обернулась на двор, где она выросла. Утром дворники опять смели в огромные кучи опавшую за ночь листву, но высоченные старые клёны не сдавались и сыпали, сыпали жёлтыми листьями, как будто выстилали ей дорожку обратно к дому — только вернись… Водитель махнул ей рукой. Таня села в машину. На щитке машины был приклеен календарь. Таня автоматически отметила для себя дату — первое ноября 1990 года.
Володя окончательно смирился с идеей отъезда в Израиль после возвращения Рины из Москвы. Вдруг ему стало казаться, что его с Риной связывает не только супружеская постель, ребёнок и общее школьное прошлое. Что-то появилось в ней неуловимое, мерцающее и притягивающее. Ему вдруг стало тревожно и неуютно думать о ней, как будто земля периодически уходила из-под ног, превращаясь в палубу корабля. Он перестал ездить в Москву и вообще старался пораньше возвращаться домой. Иногда он задерживался и переводил дыхание перед тем, как вставить ключ в дверь. Ему казалось, что он войдёт, а Рины там нет. И даже когда она была рядом и он держал её руку в своей, Володя чувствовал, что она отсутствует, что она где-то далеко, не с ним. Её внезапное решение не брать багаж тоже было для него странным. И это та Рина, которая не давала выбросить ни одной треснутой тарелки — всегда находился горшок с цветами, куда её можно было склеить и подставить; Рина, которая перевернула весь город, чтобы достать импортную мебель, и заставила его везти поездом немецкий торшер из Москвы. Ему самому были безразличны все эти атрибуты счастливой семейной жизни: у них с мамой всегда была спартанская обстановка, главным было состояние какого-нибудь очередного маленького пациента в отделении. Только с Володей, на кухне за тарелкой супа Антонина Ивановна позволяла себе оспаривать, сомневаться, критиковать диагнозы её любимого доктора, и часто она спрашивала Володю о каком-то тяжело больном малыше: «Скажи, он выживет?» Володя с полным ртом, не задумываясь, мычал своё «Да, конечно», и мама успокаивалась до следующего тяжёлого случая. Но вот Володино «Да, конечно» не сработало, и умер семилетний мальчик, которого привезла в отделение «Скорая» с гнойным менингитом. Пропустил его школьный врач, но обвинение выдвинули против Якова Семёновича. Его долго таскали по судам, хотели снять с должности, но потом побоялись трогать. Все знали, что на нём держалось детское отделение, и вообще, слишком известным было его имя, и все партийные деятели области, у которых были дети или внуки — а они были у всех, — от него зависели. Эти постоянные перипетии и волнения были осью, вокруг которой вращались жизни матери и сына Мурашёвых, и материальные ценности их не интересовали. Было бы на чём есть и было бы на чём спать.
Всё это прокрутилось в голове у Володи, пока он стоял перед дверью с ключом. Он зашёл в квартиру и вздохнул с облегчением. Рина была дома. Она сидела на ковре и перебирала книги. Перед ней грудой возвышалось содержимое книжного шкафа, и Рина выбирала те книги, которые нужно упаковать в посылки, а Гошик носился вокруг, сосредоточенно сортируя отобранное в стопки по размерам. «Вот, — расстроенно посмотрела на Володю Рина, откладывая в сторону альбом гравюр с изображениями Ленинграда, — и это я тоже не беру», — она махнула в сторону внушительной стопки Пушкина — девять томов, подаренные родителями на свадьбу, собрание сочинений Шолохова и ещё девять томов сказок «Тысячи и одной ночи». Книг Володе было жалко. Он наклонился и взял в руки
«Швейка». За эту книгу он перетаскал тонну макулатуры14,19 и всё на троллейбусе, — о машине и мечтать было нельзя. Он тихонько, пока Рина отвернулась, переложил её в стопку счастливых кандидатов на эмиграцию, а для себя решил, что когда Рина пойдёт укладывать Гошика спать, он посмотрит, что ещё можно спасти…
— А что с мебелью, пианино, торшером, наконец? — Володя решил быть толерантным по отношению к Рине.
— Пианино возьмут в свой багаж родители. А больше у них ничего не поместится.
— Да в этот контейнер можно трёхкомнатную квартиру впихнуть, а у них однокомнатная…
— О чём ты говоришь, — устало возразила Рина, — а гладильный аппарат, а бильярдный стол, а приспособление для изготовления лепных украшений из гипса, а насос, в конце концов…
— Какой ещё насос? — засмеялся Володя.
— Какой, какой, — ответила Рина вполне серьёзно, — маме сказали, что селить будут в виллы, а вокруг трава. А чем траву поливать, лейкой? Это же огромные площади.
— Ну хорошо, а бильярдный стол зачем? На траве поставить и играть? — так же серьёзно высказал своё предположение Володя.
— Да нет же, бильярд — на продажу. А лепкой украшений из гипса папа будет заниматься, если не найдёт работу, — предварила Рина следущий вопрос Володи. — Ты же знаешь, у него редкая специальность, откуда в Израиле ядерные реакторы?
— Конечно же там есть ядерный реактор, — Володя начал раздражаться как всегда, когда Рина или её мама начинали говорить о незаменимой папиной профессии, — в пустыне.
— Вот видишь, а папа жару не выносит… У него давление.
Высокое давление тоже было редким папиным достоинством, поэтому Володя решил перевести беседу в другое, более безопасное русло, прекратив этот разговор.
— Гошик, — он схватил сына и поднял до потолка. — Видно Израиль?
Гошик, он же Гриша, он же Григорий, названный так в память Володиного деда, ждал отъезда в Израиль с мучительным детским нетерпением. Если бы он был старше и читал классиков, например, Гейне, то сравнил бы своё восприятие Израиля с Эльдорадо, страной всеобщего счастья и благоденствия. Он всё время ходил с мамой и папой по всяким организациям, чтобы получить важные документы, без которых в Израиль не пускают, и был очень разочарован, когда оказалось, что это обычные бумажки. Родители почему-то очень не любили эти хождения, а ему, Гошику, нравилось. В эти дни не надо было спать в садике и есть суп, а ещё всякие тёти вытаскивали из ящиков столов конфеты и угощали его, и все завидовали, что они едут в Израиль, и говорили, что теперь у них начнётся совсем другая жизнь…
