– Вот, значит, чем ты занят вместо учебы, – раздалось за его спиной.

Марик тяжело вздохнул. Он не то чтобы скрывал свою идею от домашних. Скорее, не особо о ней распространялся, понимая, что бабушка с дедушкой вряд ли придут в восторг. Но теперь он решил не отпираться.

– В следующее воскресенье будет музыкальный спектакль. С моей музыкой. По «Отверженным», – повернувшись к бабушке лицом, спокойно сообщил он. – Во дворе у Семипаловых. Придешь?

– Посмотрим. – Лицо бабушки оставалось непроницаемым. – Марик, мы с дедушкой очень рады, что ты увлекся сочинительством. Но ты понимаешь, что это все баловство? Что в первую очередь ты должен осваивать школьную программу. Сегодня заходила Валентина Павловна. И жаловалась на тебя. Просила, чтобы я обратила внимание на твой дневник. Не хочешь его показать?

– Не хочу, – честно ответил Марик и тут же скис, потому что лицо у бабушки вытянулось. – Там нет ничего хорошего.

– Я догадываюсь. Дневник.

Пришлось доставать дневник из ранца. Бабушка полистала страницы. Посмотрела на внука поверх очков.

– Знаешь, твоего отца выпороли бы и за меньшее. И заперли бы дома, заставив заниматься за инструментом, пока от зубов отскакивать не будет.

– Скорее уж от рук.

– Марат!

Марик вздохнул, пожав плечами. Ну неинтересно ему играть Баха и Генделя!

– А что, если я посажу тебя под домашний арест? Что тогда будет?

– Тогда я буду убегать через окошко.

– Вот и я так думаю, – с грустью согласилась бабушка. – Совсем от рук отбился. Ступай в большую комнату. Там письмо от мамы пришло.

Она ожидала, что Марик со всех ног кинется в комнату за письмом. Первый раз со времени отъезда Алиса соизволила напомнить о себе. И что бы Гульнар-ханум по этому поводу не думала, она понимала, как важно для Марика получить весточку от мамы. Но Марик не тронулся с места.

– Хорошо, я позже посмотрю, – кивнул он, снова берясь за трафарет и перо. – Мне еще три афиши нужно дорисовать. А уроки я на завтра сделал, честное слово.

– Да бог с ними, с уроками, – пробормотала ошарашенная бабушка и вышла из комнаты.

* * *

Зрителей собралось больше, чем мальчишки могли мечтать. Казалось, во двор Семипаловых набились все жители их улицы, и даже кое-кто с соседних подошел – с табуретками, как и просили. Вот только ставить табуретки было уже некуда, некоторые устраивались чуть ли не в огороде. Марик боялся, что мама Рудика начнет ругаться – там же ее бесценные грядки. Но она даже не заметила проблемы. Айжан-ханум металась между соседями, стараясь всех угостить только сегодня приготовленным чак-чаком, разливала чай. Стаканов, конечно же, не хватало, и Марик бегал выпрашивал у бабушки дополнительные. Бабушка стаканы дала, но на вопрос, пойдет ли она смотреть спектакль, ответила уклончиво. Мол, чуть попозже, а то пирог в духовке. И вообще ей из окна все прекрасно видно. Что ж там видно-то – через два забора? Но спорить Марик не стал, не до того.

Нарядный, в белой рубашке и даже в бабочке, одолженной у деда, тщательно причесанный, он чувствовал себя именинником. Не важно, что он не на сцене, а за инструментом и публика его даже не увидит. Все равно это его спектакль: от идеи до песенки Гавроша, которая прозвучит в конце. Он, конечно, волновался, но вполовину меньше, чем Рудик. Приятеля просто трясло.

– Ты видел, сколько народу? – шептал он, выглядывая из-за занавеса-скатерти. – Человек двести!

– Заливай! Сто, не больше.

– Пятьдесят, – вставил веское слово Толик. – Сразу ясно, что у вас двойки по математике. Сто сюда никак бы не влезло.

– Все равно много! Мне страшно!

– Хватит ныть! – одернул друга Марик. – Ты же бесстрашный Гаврош! Давай уже входи в образ!

– Короче, Маэстро у нас самый умный, – ехидно заметила Ленка. – Сядет себе за пианино и не видно его, только слышно. Вот он и не волнуется. Потом на поклоны выйдет нарядный, в бабочке. А я тут позорься в обносках.

На Ленке было самое рваное платье, какое они смогли достать. А так как оно все равно смотрелось прилично, пришлось его еще немножко порвать и повалять в пыли, чтобы образ Козетты получился достоверным.

– Между прочим, вы меняетесь на сцене, а я играю весь спектакль, – парировал Марик. – Всё, начинаем, публика уже хлопает!

– Публика! Маэстро искренне считает, что у нас настоящий театр, – фыркнула Ленка, но мальчишки уже не обратили на нее внимания.

Начали бодро – с музыкального вступления. Сцена с Вальжаном – Толик играл уверенно, не хуже, чем на репетиции. Сцена в трактире, опять Толик теперь в нахлобученной на глаза шляпе – сгорбившийся старик Тенардье. Появление Ленки-Козетты, под грустную мелодию наблюдающей за недоступной ей куклой (кукла Ленкина собственная).

На прогоне спектакль длился сорок минут. Но сейчас Марику казалось, что он какой-то бесконечный. Ему приходилось и играть, и следить за тем, что происходит на сцене, и поглядывать на зал – уж очень было интересно понять, какой эффект производит их детище. Хотя вечер выдался прохладным, Марик вспотел так, что рубашку хоть выжимай. От напряжения ныли все мышцы, и ему казалось, что он играет хуже чем обычно из-за скованности в руках. Но соседи очень внимательно смотрели на сцену, никто не вставал, не уходил. Люди даже забыли про чак-чак и остывавший чай в стаканах.

Наконец дело дошло до финальной сцены и триумфального появления Гавроша. Марик уже предвкушал успех – он был уверен, что песенка получилось лучше всего. По крайней мере, ему она очень нравилась. Он видел, как мама Рудика в первом ряду замерла от волнения. Уж она-то наизусть выучила все сцены их спектакля за время репетиций и теперь тоже ждала выхода сына. Хорошо Рудику, все-таки его дома так поддерживают. Все так хотят, чтобы он стал певцом, хвалят, что бы он ни сделал. Мама пришла на спектакль, даже папа Рудика следил за происходящим из окна гостиной. А бабушка Марика так и не пришла.

– Маэстро!

Марик на секунду отвлекся от нот и собственных мыслей. Под окошком стоял Рудик. Глаза с чайные блюдца, сам бледный-бледный.

– Маэстро, я не могу!

– Чего ты не можешь? – зашипел на него Марик. – Ты обалдел? Уже твой выход!

– Я не могу! У меня голос пропал! От страха, наверное!

Рудик действительно не говорил, а сипел. И выглядел так, будто вот-вот грохнется в обморок.

– С ума сошел?! Ты провалишь спектакль!

Сцена пустовала. Зрители пока еще сидели смирно. Наверное, думали, что так и задумано, что пауза есть в сценарии.

– Я не пойду! Я не буду! – сипел Рудик.

– Ну ты…

Надо было действовать быстро. Марик бросил инструмент и одним движением перемахнул через подоконник. Сорвал бабочку, закатал штанины, расстегнул рубашку. Ну какой есть Гаврош. Снял кепарь с Рудика и рванул на сцену. Эх, какая музыка пропадет! Но лучше спеть без музыки, чем не спеть никак.

Он вылетел на сцену с реквизитной, тоже бабушкиной, корзинкой в руках.

– Я бесстрашный Гаврош, я наполняю свою корзинку патронами убитых солдат. Что? Картечь? Ну и что, кто боится картечи? Дождик идет, вот и всё.

Хорошо, что он сам писал текст и прекрасно его помнил. Только кто будет «стрелять» аккордами, если за инструментом никого? Но «выстрелы» зазвучали вовремя. Марик бросил взгляд на окно. Ну хоть догадался! За пианино уже сидел Рудик.

– О, а вот и пороховница! Пригодится воды напиться!

Рудик заиграл вступление песенки. Марик сделал два шага к публике, чтобы слышно было всем. Он совсем не планировал петь. Не репетировал. Он пел написанную им песенку всего пару раз, когда сводил слова и музыку. Но что ему оставалось делать?

Все обитатели Нантера —

Уроды по вине Вольтера.

Все старожилы Палессо —

Болваны по вине Руссо.

Марику не нравился собственный голос. Уж больно звонкий, детский какой-то. У Рудика лучше получалось, да оно и понятно, он же будущий певец. И папа у него…