От этого сна я проснулся в холодном поту. Я смотрел в темноту, пока она с приходом рассвета не посерела, и, когда пришла Эдит, чтобы поверить, как я себя чувствую, я потребовал свою одежду и сказал, что я устал от обращения с собой как с избалованным больным. Должно быть, я говорил очень резко, потому что она бросила мне одежду и вышла без единого слова возражения.

Я сразу пожалел о своем поведении. Я был сердит на себя и сорвал свое недовольство на первом же подвернувшемся человеке. Конечно, таким человеком оказался я сам.

Я догнал ее по пути на завтрак, извинился и почувствовал себя лучше. В легкие вливался чистый острый запах сосен, усеянная сосновыми иглами земля пружинила под ногами, и прохладный утренний ветер охлаждал щеки. Вот что было мне необходимо, чтобы снова стать собой; я слишком долго был заперт в доме.

Эдит положила руку мне на рукав свитера.

– Все в порядке, Хью. Забудем об этом. Но берегите себя. Пожалуйста.

Я рассмеялся.

– Я делаю это очень давно», – сказал я, – и думаю, что могу еще немного продержаться без помощи. Перестаньте тревожиться из-за нескольких разрезов.

– Дело не в этом.

Она не смеялась со мной, как обычно.

– А в чем? Почему вы выглядите такой уставшей? Я был бы рад, если бы у вас не было темных кругов под глазами. Послушайте! – Мне пришла в голову мысль. – Надеюсь, пока я болел, у младших не было кори или коклюша? Или чего-нибудь в этом роде?

– Нет. – Она отстранилась от меня. – Вы дурачок.

И она убежала от меня по тропинке в сторону столовой.

Я мог бы пойти за ней и попытаться понять, в чем дело, но в этот момент из дома воспитателей вышел Эд Хард и в своей обычной манере стал со мной здороваться. Потом просигналили на завтрак, и я забыл об этом инциденте.

Меня взволновало то, как приветствовали меня дети, когда увидели во главе стола. Это было настоящее, без подделки, и много значило для меня. Я был строг и не раз думал, может, эти дети из богатых семей ненавидят меня за это. Их приветствия подсказали мне, что это не так.

Энн тоже это поняла. Я видел, как она посмотрела на меня глазами как звезды.

– Мальчиков не обманешь», – шепотом сказала она, когда мы сели рядом после моей короткой приветственной речи; мне пришлось проглотить комок в горле. – У меня есть брат, и я знаю.

Сразу после завтрака я впрягся в работу. Было воскресенье, и после плавания дети могли принимать родственников, которые начали прибывать после десяти, но у меня работы было много. Кроме разборки почты – у меня на столе лежала груда писем, на которые только я мог ответить, – нужно было с Эдом установить график деятельности на последние две недели, подготовиться к упаковке багажа и отправке в город, потом еще развлечения последнего воскресенья и прощальный банкет, и один бог знает, что еще.

Я требовал работы от своих помощников, но и сам работал напряженно. Конечно, меня сто раз прерывали. Благодарные папы приходили с чеками (чем больше у человека денег, тем он дольше с ними расстается) и хотели поболтать со мной. Заботливые мамы обращались с жалобами (чем довольней ребенок, тем больше у мамы оснований жаловаться), и их следовало успокаивать. Приходили совсем без причин хихикающие сестры, и их приходилось вычесывать из моих волос. Перед самым ланчем пришел Дик Доринг и отвел меня в сторону.

– Послушайте, дядя Хью, – прошептал он, – сестра не хочет, чтобы была сессия с автографами и тому подобное, поэтому она не покажется, пока не разъедутся все посетители. Так что попросите штат помалкивать о ней. Ребятам я уже сказал.

– Хорошо, – сказал я, ущипнув его за щеку. – Даю слово. – Он хорошо сложенный парень, самый высокий из младших, с чистой кожей и откровенными глазами. – Беги развлекайся.

Я предупредил всех и решил, что поем в офисе, чтобы хоть час иметь возможность поработать в мире.

С утра понедельника жизнь вернулась к норме, работу в офисе я организовал и решил, что мы с Энн можем поплавать в часы отдыха мальчиков. Я предупредил ее, чтобы она не заплывала за буйки: там достаточно места даже для самых сильных пловцов.

– Солнце достаточно нагревает воду», – сказал я ей, – здесь, в конце озера, где мелко, но дальше вода ледяная. Озеро можно переплыть, но это не забавно и очень опасно, так что мы плаваем только за буйками и держим поблизости наши каноэ.

Она нырнула без малейших брызг, и я попытался сделать то же. Мы поплыли наперегонки к большому плоту. Она плыла очень быстро, и я обогнал ее только на пять футов. Меня это слегка разозлило. Должно быть, на лице это было заметно, потому что она весело рассмеялась, ухватившись за веревки плота.

– Если бы я был здоров, – улыбнулся я, – было бы по-другому.

Смех Энн эхом отразился от горы; он стал грубее и не казался ее смехом.

Кто-то неразборчиво позвал с каноэ чуть дальше. Я оттолкнулся от плота, распрямился, повернулся, набрал воздух в легкие и нырнул, чтобы плыть под водой.

Вода показалась мне холодней, чем обычно. Плененный воздух рвал грудь. Я всегда легко преодолевал это расстояние, и мне пришла в голову мысль, что я слишком рано делаю такие усилия. Я вынырнул на поверхность, выдохнул и повернулся, чтобы посмотреть, далеко ли я от плота.

Я был очень далеко от него. Каким-то образом под водой я повернул и поплыл в глубину озера, параллельно берегу, и теперь был далеко за буйками. Неудивительно, что вода такая холодная. Надо возвращаться и побыстрей.

Я снова поплыл. Но не повернул. Я хотел повернуть. Я посылал приказы мышцам или думал, что посылаю, но продолжал плыть к дальнему берегу Вануки. Ледяная вода бурлила у моих боков, и холод глубоко проникал в меня. Я онемел, утратил все чувства. Я думал: прекрати это, поверни, плыви к берегу, но продолжал плыть вперед, даже не уменьшая скорость, хотя следовало бы с застывшими мышцами.

Холод добрался до моего мозга, и я вообще перестал думать. Я ничего не сознавал, кроме ужасного стремления, желания плыть в северный конец озера. Да. Где-то в глубине во мне оставалось зерно здравого разума, сознания, что я плыву к смерти. Но казалось, это знает кто-то другой.

Руки болели, ноги бились, тело продолжало резать воду. Быстрей, быстрей! Рука задела за что-то твердое. Я обо что-то ударился головой.

Кто-то кричал мне. Вначале я слышал только резкий звук, потом разобрал слова:

– Хью! Что вы делаете? – Это голос Эдит Норн. – Дурак! Неисправимый дурак! Вы хотите убить себя?

В голове несколько прояснилось. Я понял, что ударился о каноэ. В нем была Эдит, и это она кричала на меня. Она была в озере и направила каноэ наперерез моему самоубийственному курсу.

– Я… не знаю, – выдохнул я. – Холодно.

– Еще бы. Забирайтесь быстрей!

Я так онемел, что это было почти невозможно, но с помощью Эдит я кое-как забрался в каноэ. Она схватила весло и погнала каноэ к берегу.

У нее было разъяренное лицо, глаза сверкали.

– Вы заработали себе пневмонию, отъявленный осел! – бушевала она. – Что заставило вас так поступать?

– Я не хотел. Меня держало течение, и я не мог из него выбраться.

Я солгал. Никакого течения не было. В том, что звало меня к неизбежной смерти, не было ничего ощутимого.

Подозреваю, Эдит поняла, что я солгал. Но каноэ уткнулось в берег, и это избавило меня от дальнейшей лжи.

– Выпрыгивайте и бегите в изолятор как можете быстро, – приказала она. – Надо восстановить кровообращение.

Я выскочил и побежал. Ее голос хлестал меня, как кнутом.

– Быстрей! Бегите быстрей! – Я не мог бежать быстро, слишком замерз, а она меня подгоняла. – Быстрей!

Меня это раздражало, но я слушался. Поступать по-другому бесполезно.

Я краем глаза увидел стоящую на плоту Энн. Она поднесла руку к рту, как будто только сейчас поняла, что считала просто хвастовством. Я помахал ей, чтобы показать, что все в порядке, но Эдит не позволила мне остановиться. Я рассердился.