Длинный Гирджа ступил на платформу, и из-под ботинок полетели брызги. Он сразу решил: нет, в такой день не пристало ехать в священный город Бенарес.
17
Проснувшись, Татия вынула часы из-под подушки и зажгла ночник. Ого! Уже двадцать минут десятого! Ну и заспалась же она!
Татия отбросила ногой одеяло, встала с полки, подняла оконное стекло. Поезд, медленно набирая скорость, отходил от платформы. Это был уже Аллахабад.
На верхней полке зашевелился Шоходеб. Не открывая глаз, он спросил:
— Что за станция?
— Аллахабад.
Шоходеба будто подбросило:
— Не может быть! Аллахабад уже проехали? — Сокрушенно качая головой и изобразив на лице великую скорбь, он воскликнул: — А я-то, несчастный, хотел купить в Аллахабаде два сера[61] манго! Теперь все пропало! — И он снова растянулся на полке, укрывшись одеялом.
Татия сказала:
— Уже половина десятого. Вставай-ка побыстрей, а то нам и чаю не достанется.
— Не может быть! Половина десятого? А ну-ка, покажи часы!
Татия подошла к полке и протянула Шоходебу руку с часами. Шоходеб неожиданно схватил Татию за руку и привлек к себе. Татия не очень сопротивлялась. Пытаясь высвободиться из объятий Шоходеба, она с улыбкой сказала:
— Погоди, дай хоть окно закрою!
В вагон-ресторан они вовсе не опоздали. Хотя было уже половина одиннадцатого, утреннее чаепитие еще только начиналось. Очевидно, и остальные пассажиры проснулись поздно.
Татия и Шоходеб заняли последний свободный столик — в самом дальнем конце вагона-ресторана. Сначала они сели лицом друг к другу, но потом подумали, что если кто-нибудь к ним подсядет, то трудно будет разговаривать, и Татия села рядом с Шоходебом.
За соседним столиком трое мужчин и девушка вели непринужденную беседу — как видно, одна компания. Девушка привлекла внимание Татии. Говорила она по-бенгальски, но со странным акцентом. И все у нее было какое-то небенгальское: брюки, мужской кошелек, который она то открывала, то закрывала, и, наконец, сигареты «Чар минар», которые она заправски курила. Но при этом девушка держалась так естественно и непринужденно, что Татию в ее поведении ничто не покоробило. Напротив, Татия подумала, что вот именно такие девушки, твердо стоящие на собственных ногах, могут утереть нос мужчинам.
Затем, без всякой как будто связи с этими своими наблюдениями, Татия тихо сказала Шоходебу:
— Хоть сегодня и пасмурно, но на душе у меня удивительно хорошо.
Шоходеб ответил:
— В том-то и разница между мужчинами и женщинами. Женщины всегда все понимают чуть позже. У меня еще со вчерашнего дня на душе чудо как хорошо.
Татия, оставив этот выпад без ответа, спросила:
— А заказ ты уже сделал? Нам надо бы побыстрей, ведь я обещала утром зайти к Упен-да.
— Чтобы привести в порядок его купе?
— Нет, его чемодан, — уточнила Татия.
Шоходеб подозвал официанта, сказал:
— Два завтрака; один чай, один кофе, — и добавил: — Кофе — черный!
За окном разворачивался индустриальный пейзаж: какой-то промышленный комплекс и на дорогах, ведущих к нему, потоки автомашин.
Шоходеб сказал, будто размышляя вслух:
— Да, как бы там ни было, а страна развивается, растет, богатеет.
Татия вставила:
— Богатеют богатые, а бедные только беднеют.
— Вот мы как раз и хотели вступиться за тех, кто беднеет. Готовы были жизнь отдать… Впрочем, свою отдали не все, а чужих жизней забрали порядком. И что же вышло? Мы были похожи на детей, которые во что бы то ни стало хотят привлечь к себе внимание взрослых: кричат истошно или игрушки ломают. Нас и успокоили — кого лаской, кого таской…
Официант принес завтрак. Размешивая в чашке сахар, Татия вдруг сказала:
— Вы ринулись в бой сломя голову. А нельзя ли достичь того же долгой и упорной работой?
— Как Упен-да? — Шоходеб с сомнением покачал головой.
— А почему бы и нет?
Она никогда не думала, что способна беседовать на подобные темы.
Татия в долгу перед Шоходебом. Он научил ее любить жизнь. Татия никогда и не предполагала, что жизнь может быть так наполнена радостью. И счастье в том, чтобы делиться этой радостью с людьми.
Сегодня утром ей все вокруг нравится. Даже эта европеизированная девушка с сигаретой в руках: она живет по-своему прекрасно — с гордо поднятой головой.
Вдруг впервые в жизни Татия почувствовала, что любит всю свою семью: отца, мать, дядю, Тукуна. Татия вдруг поняла, что она всегда на все смотрела лишь со своей колокольни, лишь с точки зрения своего «я». Теперь надо попытаться взглянуть на жизнь их глазами и воспринять ее так, как они воспринимают. Отец, мать, дядя — они как бы запутались в огромной паутине, и у них нет сил выпутаться из нее.
Татия поняла: выйдя из скорлупы своего «я», она может обрести в себе самой такую силу, которая движет горы.
Шоходеб сказал:
— Hurry up![62] Как бы нам не опоздать.
18
На одной из остановок бывший друг Упена Моджумдара, а ныне член парламента Джоду-бабу позвонил по телефону в Дели, в партийный комитет, и сообщил обо всем. Поэтому на перроне в Дели собралась целая толпа.
Упен-бабу вынесли из вагона. Сначала несли его очень медленно, то и дело останавливаясь: людям на перроне некуда было расступаться.
В толпе спрашивали друг друга:
— Да кто же это? Кто это?
— Коммунист. Коммунист из Калькутты.
— Понятно, что коммунист. А имя-то его как?
Услышав имя, люди недоуменно качали головами: нет, никогда, мол, о таком не слыхали. Значит, он человек неизвестный, и толкаться тут на перроне особого смысла нет. Толпа постепенно редела.
Но многие успели заметить нечто новое в столь привычном зрелище. Упен-бабу был в европейском костюме и даже в галстуке. На ногах, наверное, носки и ботинки, но они скрыты под покрывалом.
Член парламента Джоду-бабу шел вслед за своим старым другом, опустив голову и глядя себе под ноги. На плече — сумка, в руках — чемодан.
Мира Кханна и три других геолога, погрузив свой тяжелый багаж на тележку, молча шествовали к выходу.
Позади всех шли Шоходеб и Татия. Двое носильщиков несли их багаж. Шоходеб поддерживал Татию под руку.
Те, кто пришли встретить Упен-бабу, приглядывались к молодым людям. Ведь именно они, Татия и Шоходеб, большую часть пути провели рядом с Упен-да. И все цветы, подаренные им к свадьбе, они отнесли в его купе.
Привокзальная площадь была вся в красных знаменах. Людей собралось столько, будто должен был состояться массовый митинг или мощная демонстрация.
Один из тех, кто пришел встречать Упен-бабу, подозвал такси, погрузил в него багаж Шоходеба и Татии и сказал им:
— Садитесь, пожалуйста!
Молча, будто в каком-то полусне, они сели в такси, на заднее сиденье. А рядом с водителем — тот человек, который вызвался им помогать.
По площади двинулось траурное шествие.
Джоду-бабу стоял с чемоданом в руках и не знал, что ему делать, куда идти. Но когда процессия уже прошла мимо него, он, словно спохватившись, побежал следом.
А в такси тот, что сидел рядом с шофером, сказал, обернувшись:
— Вы можете переночевать у нас, в партийном комитете. Ведь вы улетаете завтра, не так ли?
Этот вопрос как будто вывел Шоходеба из оцепенения, в котором он пребывал до сих пор. Шоходеб посмотрел на Татию, она ответила ему взглядом. Без единого слова они прекрасно поняли друг друга, и Шоходеб тихо сказал:
— Мы не летим. Мы вернемся поездом в Калькутту.
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
