Получив путевку на Кавказ и пролетев самолетом многие тысячи километров, недолго лечил свои старые раны бывший солдат Ряшенцев. Уже на третий день, усыпив бдительность медицины, отправился в горы, на базу туристов, которую высмотрел еще по пути в санаторий. В брезентовом городке останавливал всех и каждого одним и тем же вопросом:

— На Каменный брод, граждане, дорогу кто показать может?

— Куда, куда? На какой такой брод? Нет, не знаем, папаша, — пожимали плечами загорелые рослые парни.

Один даже рассмеялся:

— Нет здесь никакого Каменного брода, отец. Неверный вам адресок дали.

В скверном расположении духа вернулся Ряшенцев в санаторий. А на следующее утро, за завтраком, официантка, поставив перед ним новенький благоухающий кофейник, сказала:

— К вам пришли.

— Ко мне? Кто?… — удивился Ряшенцев.

— Молодой человек. Ждет в вестибюле.

Не притронувшись к кофе, старик заспешил в огромное, пустое в этот час помещение. Там ждал его парень в ковбойской шляпе и джинсах.

— Агаджанов Николай, — сказал он, протягивая Ряшенцеву мощную руку. — Мне сказали, вы про Каменный брод спрашивали.

— Так точно! — по-военному ответил старик. — Неужто знаешь?

— Был один раз я на этом Каменном. Дикое место, и дорожка… черт голову сломит, но короче пути через перевал, по-моему, нет, а мне вот телеграмма — срочно в институт, вызывают по диссертации. Совпадают, выходит, наши маршруты — мой и ваш. Имущество все при мне, — парень указал на внушительных размеров рюкзак, стоявший в углу. — Если согласны — на сборы десять минут. Согласны?

Ряшенцев не мог скрыть своей радости:

— Сам господь бог мне тебя послал, хлопец! Благодарность ему по службе!

…Ноги двух путников скользили по наклонным плоскостям скальных пород, под подошвами со скрипом вертелись, как подшипники, мелкие камешки. Ряшенцев шел молча, сосредоточенно думал свою солдатскую думу. Агаджанов — свою, молодую. Время от времени слышался восторженный голос туриста:

— Вы только взгляните на эту прелесть! Из семейства моих эдельвейсов! Как пить дать приведу сюда когда-нибудь всю братву — пусть полюбуются!

— Да, да, — рассеянно отзывался Ряшенцев. — Да, да…

Так шли они много часов. Шли, останавливаясь, чтобы перевести дух, потом каменная тропа вела их дальше. Не заметили, как испортилась погода и раньше времени стало смеркаться. Пришлось остановиться на ночевку. Развели костер, развязали спальные мешки, на всякий случай захваченные Агаджановым, и забрались в них. Но, утомленные трудной дорогой, не могли уснуть. Каждый опять погрузился в свои мысли. Солдат вспоминал былое и уходил все выше в горы. Туриста, наоборот, тянуло вниз, к «братве», которую в самом деле надо будет, при случае затащить сюда, к полянам, усеянным цветами, напоминающими эдельвейсы.

— А вы их где-нибудь видели? — тихонько спросил Агаджанов своего спутника, словно желая проверить, спит он или еще не спит.

— Кого? — совсем не сонным голосом отозвался Ряшенцев.

— Настоящие эдельвейсы.

— У тебя о своем эдельвейсе думка, хлопец, у меня — о своем, — признался Ряшенцев и надсадно закашлялся. — Он у меня вот где сидит, в самом нутре. Может, от старости это? Скорей всего от нее. Этого тебе сейчас не понять, товарищ спортсмен. Годков через полста усвоишь. А пока учи историю Великой Отечественной. Про твой эдельвейс — в одних книгах сказано, про мой — в других.

С Агаджанова слетели остатки сна. Так вот, оказывается, что привело в эти горы Ряшенцева! Николаю стало стыдно за то, что не сразу понял старого солдата, за то, что оказался таким наивным перед видавшим виды человеком. И еще какие, наверное, виды! Вон какой хрип вырывается из его груди!

— Вам холодно? — спросил Агаджанов. — Я сейчас подброшу горючего.

С этими словами парень стал решительно выкарабкиваться из мешка, но Ряшенцев так же решительно остановил его:

— Обставить! Я закалку знаешь какую прошел! Давай лучше храпанем малость, а то и завтра не дотянем; до нашего брода.

Он так именно и сказал — «до нашего», и это Агаджанову понравилось, — стало быть, никакой границы между ними старик не проводит, говорит как равный с равным.

Ряшенцев скрылся в мешке. Николай последовал его примеру.

Но им так и не суждено было сомкнуть глаз в эту ночь. Старый, хоть и старался не ворочаться, все равно каждые несколько минут вынужден был менять позу. Делал он это как можно аккуратнее, чтобы не шуметь, но камешки жестко похрустывали под ним, все чаще его душил кашель.

— Не спится? — в конце концов спросил Агаджанов.

— Шесть снов отсмотрел, к седьмому подбираюсь.

— Так же и я.

— Это я тебе спать не даю. Ты уж прости, я постараюсь потише.

— Да что вы, отец! Не беспокойтесь. — Агаджанов вытянул руку с часиками к углям костра. Из малиновых они постепенно становились пепельно-серыми, словно отдавали свои краски краешку неба, которое готовилось заняться зарей.

Он поглядел на старика. Тот, оказывается, уже не лежал, а сидел, — видимо, таким образом надеялся унять удушливый кашель.

Агаджанов вскочил, побежал собирать хворост. Когда вернулся, Ряшенцев все еще продолжал кашлять, раскачиваясь из стороны в сторону. Через минуту другую костер запылал с новой силой. В его отблесках Агаджанов ясно увидел слезящиеся глаза Ряшенцева.

С трудом совладав с приступом кашля, старик горько усмехнулся:

— Небось проклял тот день и час, когда свела нас судьба?

— Зачем вы так? — обиженно остановил его Агаджанов. — Давайте, папаша, о чем-нибудь другом. А?

— Ну давай, согласен, прости старого брюзгу. О чем бы ты хотел?

— О чем? Вот вы сказали, что мы с вами думаем о разных эдельвейсах. Вы извините меня, я не сразу сообразил, что ведь именно в этих местах прошла немецкая дивизия «Эдельвейс». Вы с ней дрались, да?

— Вот именно, Агаджанов, вот именно.

Они замолчали. Каждый опять думал о своем. Но сейчас мысли их шли уже где-то рядом. Поэтому Ряшенцев не сильно удивился, когда Николай сказал:

— Вам это покажется бог знает чем, но эдельвейсы — тема моей будущей диссертации. В плане института черным по белому — «Эдельвейсы. Генетика и распространение». С вашей точки зрения, смешно, конечно? И наивно, да? Какие-то пестики и тычинки!

— Ну зачем же так? — в тон Агаджанову сказал Ряшенцев. — И про тычинки нужно, и про пестики — без них цветам не цвесть. Вот на пенсию выпрут, я этим делом вплотную займусь. И ты про тычинки и про многое другое жми, но и про Великую Отечественную забывать никому не положено, учти. Строчи про генетику свою сколько хочешь, а потом найди местечко и распни фашистов в своей диссертации. Так и так, мол, солдат один велел. Какую, мол, к лешему, надо было иметь сатанинскую душу, чтобы дивизию извергов «Эдельвейсом» назвать? А? Вот была бы генетика так генетика! — Ряшенцев так увлекся, что даже перестал кашлять. — Ты с какого будешь, хлопец?

— С пятьдесят пятого.

— Полных двадцать четыре, стало быть, — прикинул Ряшенцев. — Самое время сказать свое слово. Са-амое времечко! И про тычинки, и про пестики, но и про то, как на жизнь смотришь. Вот была бы диссертация! Если бы мне перо в руки, я бы еще словечко про Ряшку своего врезал.

— Про кого, про кого? — не понял Николай.

— Про братуху своего младшенького. Вот такой мужик был!

Ряшенцев придвинулся к костру поближе и в озаренье его стал вдруг лет на сорок моложе. Агаджанов смотрел на него и не узнавал. Ему захотелось, чтоб про Ряшку своего старик рассказал сразу же, не откладывая. Но солдат покачал головой:

— Устал ты как бобик. В другой раз как-нибудь.

Агаджанов подумал, что другого раза может и не быть. Скорей всего точно — не будет второго раза: дойдут до Каменного брода — и каждый двинется по своей орбите. Сказал об этом старику, тот подтвердил:

— Тоже верно.

По всему было видно — перед Ряшенцевым одна за другой все ярче возникали картины минувшего, он был уже весь в их власти. «Так или нет?» — сам себя спрашивал Николай. И сам себе отвечал: «Точно. Ясное дело — не только от пламени костра так раскраснелись щеки старика, разгорелись глаза, а виски из седых сделались бронзовыми».