Марку не было смысла обманывать, и честно, как под присягой, он отрезал:

– Нет, не верю! Я материалист, меня так воспитали. Да и всё общество, в котором я рос, было пропитано этим ядом. Хотя, впрочем, сам я интересовался религией, но лишь из любопытства.

– Тогда скажите, – продолжал Ницше, – как же вы утверждаете, что Иисус простил всех, если вы не верите в него?

– Об этом написано, – удивлённо ответил Марк.

– Значит, – сказал Ницше, – это не ваше мнение, а тех, кто писал?

– Да, пожалуй, – ответил Марк, слегка запутавшись.

– Ну а ваше мнение, – спросил Ницше, – ваше мнение о том, что вы сами видите и чувствуете как материалист, вас простили или вы простили, или кто-то простил кого-нибудь на ваших глазах?

Марк задумался и стал припоминать, как годы эмиграции перетасовали всю «колоду карт» человеческих взаимоотношений. И здесь, в Америке, прямо на его глазах. Кто был всем, тот стал ничем или совсем наоборот. Куда бы он ни направил свой внутренний взор, выплывали либо предательства – маленькие или большие, либо обиды – величиной со сверхгалактику. Случались и поистине шекспировские трагедии, и библейские. Он вспоминал друзей, просто знакомых, родственников, повсюду Марк находил одни руины человеческих отношений. Эмиграция, как ядерная катастрофа, превратила любовь и дружбу в заражённую обидой территорию. А что он сам – Марк? Простил ли он тех, ради кого пожертвовал своей карьерой и свободой, кому он посвятил жизнь? Простил ли он своей жене, которая недавно ушла от него в надежде найти человека с лучшими перспективами в этой молодой стране?

А ведь она гордилась им, Марком, прежде, в бывшем Союзе, где он был на виду и занимал высокое социальное положение в обществе.

Теперь же он представлял её в объятиях другого мужчины, более удачливого, а может, и моложе. Представлял её счастливой, обнажённой, как её красивое тело, белоснежные ноги в экстазе от чужих ласк трепещут!.. У Марка помутилось в глазах. – А о каком прощении здесь может вообще идти речь? – чуть было не вскрикнул он. – А может, этот Ницше – дьявол? Да глупость!.. Не верю я ни в какого дьявола и Бога! Ну а кто же он – этот человек?

– А хотите, я вам почитаю что-нибудь из своих сочинений? – сказал бодро Ницше, как бы отвлекая Марка от его мыслей. Он понял, что творится в его душе и что он ещё не готов к обнаженной правде, и решил пока не травмировать человека, привыкшего к постоянной лжи. – Вы же любите поэзию? – продолжал спрашивать Ницше.

– Да, – сказал Марк, – я люблю поэзию. Марка нисколько не удивило, что Ницше называет свою бесчеловечную философию поэзией. «Такой демонический образ его творчества, – подумал Марк, – вероятно, бродит в сознании людей с тех пор, как немецкие нацисты использовали его идеи в своих интересах».

– Я почитаю вам отрывок из одной моей поэмы, – продолжал Ницше.

– Он, на мой взгляд, сейчас более всего соответствует вашему настроению. Да!.. Мне кажется, я писал это именно для вас, – утвердительно кивнул он, как бы убеждая себя в этом ещё раз.

– Ну, я начну, пожалуй. – И он вполголоса, но с вдохновением, начал читать:

– Беги, мой друг, в своё уединение! Я вижу, ты оглушён шумом великих людей и исколот жалами маленьких: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!

Бесчисленны эти маленькие, жалкие люди; и не одному уже гордому зданию дождевые капли и плевелы послужили к гибели.

Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь вижу я тебя в сотнях мест; и твоя гордость не хочет даже возмущаться.

Крови твоей хотели бы они при всей невинности, крови жаждут их бескровные души – и потому они кусают со всей невинностью.

Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!

Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость – их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.

Также бывают они часто любезны с тобой. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!

Они много думают о тебе своей узкой душою – подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.

Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «Невиновны они в своём маленьком существовании». Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое существование».

Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.

То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!

Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет, и разгорается против тебя в невидимое мщение.

Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила покидала их, как дым покидает угасающий огонь?

Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.

Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их ещё более ядовитыми и ещё более похожими на мух.

Беги, мой друг, в своё уединение!

С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.

Ницше умолк… Долгая, мёртвая пауза… И Марк воскликнул, почти закричал, да так, что прохожие обернулись и посмотрели в его сторону:

– Великолепно!.. Восхитительно!.. – Марк только сейчас ощутил настоящий гений реально, прямо здесь, рядом с ним, а не в учебниках истории.

– Я завидую вам, господин Ницше, – сказал он, улыбаясь, почти весь светясь, – и моя зависть – всего лишь восхищение вашей честностью, независимостью от паучьей морали человеческой, ведь, как паутина, опутала она всю мою жизнь.

– Не грустите, дорогой мой, – сказал Ницше, – скоро всё изменится. Эта «паутина» вашей морали – всё равно что матка, где вы пребываете временно. Считайте, что вы ещё не родились. Но когда мир изменится, вы лично освободитесь от этой детской оболочки. Настоящие роды ещё состоятся, будьте уверены, мой друг. Вас ждут удивительные приключения и множество сюрпризов. – Говоря это, Ницше почему-то улыбался.

«Куда уж больше? – рассуждал сам с собой Марк. – Столько было пройдено! Ошибки, неудачи, потом опять удачи. И счастливые минуты, и развал сверхдержавы. Потом эмиграция, борьба за существование. А теперь вот – одиночество. И он говорит «я ещё не родился»? Ну, чем ещё меня можно удивить? – И вдруг Марк подумал: – А странное появление этого господина, самого Ницше? Ведь ответа на этот вопрос ещё не было. Так, значит, приключения и сюрпризы, о которых он говорит, уже начались?» – И Марк посмотрел испуганно на Ницше.

Но от лица того уже веяло холодом. И совсем не тем холодом морозной русской зимы, которую когда-то в молодости любил Марк.

И не тем – болезненным, который испытал он, когда ушла жена.

А каким-то новым, жутким, непонятным – холодом истины, к которой он ещё не был готов. Марк долго ещё сидел в оцепенении.

– Я чувствую, что скоро умру, – сказал он, не переставая смотреть в сторону горизонта. Там, на краешке океана, солнце баловалось нежными красками и, как ребёнок, спокойно и умиротворённо погружалось в сон.

– Вы знаете, что такое смерть? – сухо спросил Ницше.

Марк нерешительно взглянул на него:

– Всему приходит своё время, господин Ницше.

– А что это – «время»? Ваши наручные часы или восход и заход солнца, которым вы сейчас так мило любовались?

– Ну, как же? Цветение, увядание, смерть – это и есть время! В мире всё подчиняется этому закону, – с гордой находчивостью обобщил Марк.

– Да… да, – задумчиво произнёс Ницше, глядя куда-то в пространство. – Вот! Смотрите, друг мой, этот длинный путь позади – он тянется целую вечность. А этот длинный путь впереди – другая вечность. Эти пути противоречат один другому, они сталкиваются, и именно здесь, у этих врат, они сходятся вместе. Название врат написано над ними: «Мгновенье». Но если бы кто-нибудь по ним пошёл дальше, дальше и все дальше, думаете ли вы, Марк, что эти два пути противоречили бы себе вечно? Все вещи вечно возвращаются, и мы сами вместе с ними.