— Вы вчера-с отлучались, Лев Ильич, — как-то заметил Мансуров. — А службу правил его святейшество патриарх иерусалимский. Напрасно манкировали, я бы не советовал впредь.

Мансуров и его клевреты стали преследовать переводчика замечаниями, наставлениями, «отеческими» словами. Однажды вспылив, Мечников дал пощечину секретарю миссии. В результате — дуэль и немедленная отставка.

Он очутился в Бейруте без денег и без знакомств. Письмо дяди лежало в кармане, но он не раскаивался в случившемся, хотя написать домой не смог…

Лев устроился торговым агентом в каботажном пароходстве, перевозившем грузы по левантийскому побережью и Черному морю. Его теперь хорошо знали в Бейрутском порту, арабы-грузчики ласково прозвали его «наш хромой москов» и смеялись над его произношением, когда он пытался говорить на местном наречии. Он был хром с детства, как Герман Вамбери, ученый и мечтатель, исходивший многие тысячи километров по древней земле Азии.

Мечников близко познал разноязыкий мир Леванта. Он стал своим человеком в Искандеруне, городе, торговавшем хной, которой красили в рыжий цвет ногти, бороды и подошвы. Ему приветливо кланялись на улицах Родоса, где над дверьми домов прибивались ржавые щиты и где камни древних дорог еще хранили тяжелый топот коней крестоносцев. У него была масса друзей в Измире, тонкие минареты которого вставали из-за моря навстречу кораблям задолго до того, как показывалась земля… И он много смотрел, слушал, рисовал…

В Галаце Лев Мечников бросил службу и оттуда перебрался в Венецию. «Теперь я определенно знаю, что я создан быть только художником. Никакие силы мира не заставят меня покинуть родину Тициана — этого истинного рая искусства» — так старался он убедить мать и всех родных.

В Венеции Мечников встретил много русских и среди них Ольгу Скарятину, замечательную женщину, увлекавшуюся передовыми идеями, большую почитательницу Герцена. Разойдясь во взглядах с мужем и разочаровавшись в личной жизни, Ольга с шестилетней дочкой покинула Россию и приехала в Италию. Впоследствии она стала женой Льва Мечникова.

Но недолго жил он с новыми друзьями. В ночь на 5 мая 1860 года Джузеппе Гарибальди захватил два парохода в Генуэзском порту, погрузил на них тысячу двести добровольцев и через несколько дней высадился на сицилийском берегу. 30 мая столица Сицилии Палермо открыла ворота героям, одетым в красные рубахи. Знаменитая тысяча Гарибальди начала свое победное шествие на Неаполь.

Сообщения из Сицилии всколыхнули не только Италию, о них заговорила вся Европа. К Гарибальди потянулись сотни волонтеров, и тогда Мечников задумал организовать «славянский легион». Австрийские жандармы в своих владениях тщетно пытались воспрепятствовать вербовке. Тех, кого подозревали в революционной пропаганде, бросали в тюрьму. В августе начальник венецианской полиции подписал ордер на арест русского подданного Льва Мечникова. Но жандармы, явившиеся на квартиру художника, никого не застали. Предупрежденный друзьями, Мечников бежал в Ливорно, а спустя несколько дней из замка Кастель-Пульчи, в пяти милях от Флоренции, под трехцветным знаменем итальянского освобождения, под дробный стук барабанов и крики «Вива Италия!» выступила бригада гарибальдийского полковника Никотера. Одной из рот ее командовал лейтенант Лев Мечников.

«Я нашел, что белоснежные мундиры австрийцев, — писал он из Флоренции, — мало гармонируют с теплым и нежным пейзажем венецианской лагуны. Так же, как черные сутаны попов портят чудесные зеленые поля Лациума. Вот почему я решил одеть красную рубаху гарибальдийского офицера».

Из Флоренции в Ливорно походным маршем шли по древним, еще римлянами мощенным дорогам. Из Ливорно до Палермо — пароходами. Несколько дней просидели в трюме без хлеба и воды. Переночевали в Палермо и затем снова в сторону Неаполя. Вестей от Гарибальди пока не было.

На пути корабль Никотера встретил шедший из Неаполя английский пароход. Когда суда сблизились, англичане подняли на мачте итальянский флаг. «Да здравствует Италия! — закричал капитан. — Бурбоны оставили Неаполь и в городе ждут Гарибальди». «Эввива Гарибальди!» — гремело отовсюду.

«Только сейчас я понял, друзья мои, — писал Мечников после этой встречи в Венеции, — что такое свобода и чего она стоит».

В первый же день по прибытии в Неаполь Мечников получил приказание состоять при главном штабе первой линии обороны и выехал на позиции в городок Санта-Мария.

— Вам здесь будет работа, — сказал ему генерал Мильбиц, командующий первой линией обороны. — Нам надо укрепиться, а офицеров, знакомых с этим делом, нет.

— Но я, генерал, совсем не знаток полевой фортификации, — ответил Мечников.

Мильбиц растерянно посмотрел на него сквозь очки.

— Черт побери! А мне говорили, что вы на все руки мастер. Что же делать? Впрочем… ничего особенного в фортификации нет. Надо иметь здравый смысл и немного знаний. Кто вы, собственно говоря?

— Я немного медик, немного математик, немного художник.

— Отлично! Вполне достаточно, чтобы стать и военным инженером!

По дороге в Капую, недалеко от Санта-Марии, стояла полуобвалившаяся арка. В двухстах шагах от арки, вправо, находились развалины римского амфитеатра, а еще дальше и еще правее — железнодорожная станция. Всю линию от арки до станции надо было сделать пригодной для обороны, и Мечников сделал ее с помощью горцев из Абруццо, и патриотически настроенных горожан. А когда фортификационные работы закончились, укрепленная батарея неплохо отвечала на картечь бурбонцев.

Впоследствии, давая оценку сражению при Вольтурно, Гарибальди писал: «С нашей стороны были воздвигнуты у Маддалони на Санто-Анджело и особенно у Санта-Марии несколько укреплений, которые нам очень пригодились».

Разными путями приходили к Гарибальди люди в красных рубахах. Тут были и итальянцы всех провинций, от Ломбардии до Сицилии, и испанцы, и французские зуавы, и венгры в узких штанах с золотым шитьем, и офицеры англо-индийской армии, среди которых Мечников заметил бородатого священника с пышной шевелюрой седых волос. Под расстегнутой сутаной его виднелась красная рубаха, а во рту часто дымилась сигара. Вечерами, в часы затишья, священник позволял себе выпить лишний стакан горячего пунша. Табачного цвета лицо его наливалось кровью, и зычный бас заглушал все голоса:

— Дурак будет тот, кто захочет судить об итальянцах по его святейшеству папе. Я поп, но я гарибальдиец. — И привычным жестом ухватывая в кулак ворот своей красной рубахи, в заключение гремел: — Я плюю на папу!

Набожные калабрийцы быстро крестились.

Несмотря на большую общительность, здесь каждый старался держаться поближе к своим — слишком разноязыкой была армия. Трудность объяснений друг с другом служила поводом для бесконечных шуток и взрывов хохота. Но русский здесь был только один — лейтенант Лев Мечников, и, ко всеобщему удивлению, он понимал каждого и каждого переводил.

В сражении при Вальтурно, у той траншеи, которая была сооружена между триумфальной аркой и амфитеатром, Мечникова тяжело ранило. Бурбонцы своих не жалели и вводили в бой все новые и новые части. Войска Мильбица отбили уже три атаки, а в четвертую пошли сами. Мечников вскочил в седло, и в тот момент, когда он дал шпоры лошади и вынул саблю, что-то черное выросло перед глазами, обожгло грудь, и он потерял сознание…

Где-то внизу под ним скрипели колеса. Рядом монотонно, не затихая ни на минуту, стонали, слышались отдаленные выстрелы, и над головой мерно покачивалась темная крыша фургона. Голова страшно кружилась, правая сторона тела отказывалась служить. С большим трудом его перевезли в Неаполь и поместили в госпиталь. У Мечникова были тяжело повреждены ноги и легкие.

Через несколько дней, когда к нему понемногу стали возвращаться силы, в палату впустили гостя необычного вида.

— Где здесь гарибальдийский офицер, которого сожгли бурбонцы? — раздался над ухом зычный голос.

Мечников вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял высокий человек в кавказской бурке и в черной папахе. Настоящий черкес! И где? В Неаполе!