И вдруг опомнились и видят — Средний Чёрный и этот ругаются, чуть не дерутся. Средний Чёрный говорит «не пойдёшь», а этот говорит «пойду». Средний Чёрный сказал:

— Раз говорю, не пойдёшь, значит, не пойдёшь, знаю, значит, если говорю.

Как раз был удобный момент наладить отношения со Средним Черным, улестить его; Ростом Маленький прохрипел сверху:

— Не морочь себе голову, Севан, не твоя жена с ребёнком одна среди дикой природы остаётся; если думает, что Ватинян Сандро за ними присмотрит, пусть идёт.

Ишь ты, оглохли, такими глухими и должны были всю жизнь оставаться, Красавчик это отдельным обстоятельством сделал; закрыл глаза и начал с восхваления — Ватинян Сандро не в пример им сказал, о своём народе пёкся, знал всегда, когда что надо; а кончил тем, что обвинил местное руководство в том, что его новая жена оглохла при родах, потому что, сказал, хозяина над головой не имела. При каждом угощении молодая с полотенцем через руку стояла наготове, они ещё говорили — этому чёртову Ды-Тэвану, какое любезное существо досталось, а что оглохла, не знали, переглянулись, потом на Ростома Маленького посмотрели, на ветеринара.

— Переглядываетесь? — сказал. — Не ваша потому что была, ваши из-за какого-нибудь пустяка месяцами в ереванских больницах и, это самое, санаториях сидят.

Дал Тэвану кончить (Средний Чёрный), сжав зубы и выгнув бровь, подождал, пока установятся достойные его тишина и внимание, и сказал с неколебимой печалью (Ростому ответил):

— Ты обо мне не тужи, то есть непонятно даже, почему ты обо мне беспокоишься, я и без тебя знаю, что мне говорить и делать. Севан если что говорит, знает, значит. Не надо ему ходить. Нет такой необходимости.

Ага, решили — не иначе как телеграмму получил из Ташкента: подрались небось с товарищами или же милиция за тунеядство задержала; ну да — в каждом селе, куда ни глянь, свой урод есть, не у нас одних.

Средний Чёрный медленно пошёл к дверям клуба, и Тэван вынужденно последовал за ним, и собаки следом двинулись; возле дверей клуба остановились, долго о чём-то говорили. Сначала Севан говорил, а Тэван молчал, потом Тэван вытащил из нагрудного кармана какую-то бумагу, протянул Севану, и тот, изучив её, пожал плечами. Уж если такой парень, как Севан, не знает, что сказать, то и делайте вывод, но этот больше не ждал: спрятал обратно бумагу, увидел, что со стороны Севана нет возражений, и пошёл. Думали, сейчас пойдёт к зимовьям, но нет, спустился с пригорка, прошёл мимо школы — Ташкент так Ташкент!

Спрашивай не спрашивай, всё без толку будет, сказали, подождём, может, Средний Чёрный сам не вытерпит, скажет что-нибудь, прольёт свет. Но тогда это был бы не Средний Чёрный — медленно, не спеша, поднимая сапогами пыль, вернулся к машине, попробовал ногой шины и стал молча. Случается, он и его грузовик (несмотря на то что проситель по необъяснимым причинам другую машину и другого водителя просит) официальным приказом предоставляются какому-нибудь дому, — и чтобы он нагнулся, помог поднять тяжёлый мешок, или чтобы отобрал у старика вилы — дай-ка, дескать, я — никогда: скрестив руки на груди, ждёт, пока погрузят груз, уходит помочиться, возвращается, смотрит, сдержанный, не выдаёт себя, но его ненависть, в особенности к старикам, явная, не скроешь. Томаенца Авага в упор расстрелял, словами, конечно, — когда тот вилами орудовал; он сказал старику: «Твои ровесники давно уж выбрали короткую дорогу к смерти, а ты тут мучаешься», и чёрную руку с часами резко взметнул — в сторону оврага. Слово не расстрел, но, когда расстреливают, других слов не говорят. «Твои ровесники» — то есть Акоп, Ашхарбек, Девант Врацян, Смбат Меликян, Нерсес Томаян, Томанец Гикор и Пион, Давтяна Гигола Акоп, Араз, Серож, Сарик и другие погибшие наши односельчане… но для него в этом ряду первый — его отец Акоп, и не знаешь, что тут ответить, как быть.

В школе прозвенел колокольчик, было ровно полтретьего; они давно уже обсудили этот вопрос и дали понять директору школы, что не те времена, у всех теперь наручные часы имеются, и высокий медный звон колокольчика потерял своё старое цмакутское значение, и теперь сердце у человека не заходится, когда он слышит этот звон, а звон этот доходил до самого Синего родника и даже до Нав-урта; пора уже, сказали они директору, ликвидировать, заведи нормальный электрический звонок для своей школьной жизни — Григорян выслушал, сузил по-своему глаза и ничего не ответил, ни да, ни нет. И было удивительно, что колокольчик этот всё ещё выводил из безмолвия детишек, что звенели ещё детские голоса и мелькали красные галстуки, всё ещё хлопали друг друга по спине ранцами озорники, всё ещё прятались от учителя за частоколом.

В этот день ещё одна вещь случилась: Ростом Большой поднял телефонную трубку и позвонил в Овит. Уже известно было, что дежурит на телефонной станции не наша цмакутская, выданная в Овит замуж, а коренная овитовская злыдня, но, исходя из блага народа, Ростом Большой преступил свой ростомовский принцип — не вступать в разговор ни с одним овитовцем, он поднял трубку, сказал — это мы, Ростом то есть, — и потребовал соединить со сберкассой; он вспотел, от злости весь серым стал и сказал сберкассе, что то, о чём он сейчас попросит, будет первая и последняя просьба цмакутского руководства к Овиту: один из наших трудяг, сказал, придёт сейчас опустошить кассу, то есть взять и промотать на дорогах Ташкента свои многолетние сбережения, — исходя из интересов трудящихся, как-нибудь мягко откажите, потерпи, дескать, несколько дней… Ростом с вами говорит, лесничий, сказал. Потом достал из кармана чистый белый платок, вытер пот с лица, вернулся, занял своё место и объявил:

— Всё, что в наших возможностях было, сделали, ничего другого не оставалось.

А ещё до этого Средний Чёрный остановил учителя русского, сам пошёл ему навстречу, и они долго обсуждали вместе одно русское слово: учитель, приложив руку к груди, заверял, что его объяснение не подлежит сомнению, но это повергло Среднего Чёрного в некоторое раздумье. Средний Чёрный выпятил губу и медленно потёр шею. Потом учитель поднялся на балкон, чтобы взять из магазина сигарет и постоять немножечко с ними, и они подумали, может быть, Средний Чёрный отойдёт на минуту и учитель скажет, о чём это они совещались, потому что дело, конечно, касалось Тэвана. Но Средний Чёрный никуда не уходил, всё потирал свой крепкий затылок, покусывал губу и стоял возле машины, а в это время Тэван своей быстрой походкой маленького обозлённого человека приближался к Овиту, и Ростом Большой вынужден был позвонить в сберкассу. Десять лет — с того самого дня как Цмакут перешёл в подчинение к Овиту — он ни с одним овитовцем словом не перекинулся. А теперь вот позвонил, считай, что приказал, и, вернувшись, стал на своё место — ни дать ни взять живое воплощение сострадания, быстрой смекалки и молчаливой скромности. Потом вздохнул, сказал: