— Ну что же ты, идём…

И их тропинки стали медленно расходиться, его тропинка повела в село, а тропинка этого дурака будто бы захотела обогнуть собачий лай, но как только вошла в лес — этот дурак перестал скользить бесшумно, он перешёл на рысцу и помчался что было духу к Айгетаку, где, по его глупому мнению, всё ещё сидел в снегах и растирал отмороженную ногу мальчик.

До Дсеха волк, а после Дсеха воспоминание о нём не дали мне почувствовать боль в ноге. Станционный зал был залит светом и тепло натоплен. Группа военных отпускала шуточки в адрес степанаванской красавицы; положив голову мужу на колени, спала жена капитана, не жена — слон; кто-то отломил ножку от курицы и сунул её мне в руку, кто-то очень похожий на моего отца, двухлетний его сынишка посыпал соли на свой кусок мяса, бросил мясо на землю, потом посыпал соли на хлеб отца и, рассыпая соль, сполз со скамьи — очутился передо мной; тёплым, ласковым взглядом обвела меня чья-то мать, скрестив руки под большими грудями, она посмотрела на меня с грустью, и тут взорвалась боль — с мясом во рту я катался по скамье, я умирал… Но подошёл поезд.

— Сейчас уши тебе оторву, понял? Отрежу, — спокойно сказал проводник почтового вагона.

— Можешь отрезать, если они лишние, а если они не лишние — зачем их отрезать?

— Нет, я вижу, язык тебе надо отрезать, не уши, больно длинный у тебя язык.

— Да зачем резать-то?

— Ты знаешь, куда ты забрался?

— В почтовый вагон.

— Знаешь, что это запрещено?

— Специально забрался, чтобы украсть твою почту, сяду дома, буду читать, несколько мешков сразу.

— Нет, видно, придётся всё-таки отрезать тебе язык.

— Как же я буду на экзаменах отвечать?

— Учишься?

— В педагогическом.

— Учителем будешь, значит? Откуда сам?

— Из нашего села.

— Ловок ты на ответы, а что в мешке везёшь?

— Буйвола, хочешь, отдам тебе половину?

— Как остановлю сейчас поезд, как спущу тебя сейчас в поле.

— Останавливай, спускай.

Он то ли ударил, то ли погладил меня:

— Болтун ты, вот что… Что в мешке, говоришь, везёшь?

— Да на что тебе?

— Если бы в настоящий вагон сел — сколько бы проводнику дал?

— Нисколько.

— Что это, твоего отца телега?

— Вот именно, телега моего отца.

— Что в мешке?

— Хлеб. Хлеб, но для себя везу, не для тебя.

— А как спущу тебя с поезда?

— А как я тебя спущу?

— Давай-давай, прыгай, а не то я тебе помогу.

— Попробуй-ка сам прыгни.

Он извёл меня, пока мы доехали до Кировакана.

Хлеб снова был солёный и как песок. Нанарик, чтобы сделать лучше, подлила воды в тесто, подсыпала соли. Я хотел было разозлиться, но вспомнил с тоской её щёчки, когда она улыбалась с закрытым ртом. И даже когда мне подводило живот от голода, хлеб этот невозможно было есть. А может быть, мне не так уж и подводило живот от голода, потому что я то и дело отсыпал себе и жевал похиндз.

Ленинаканцы прикончили свой лаваш, растратили свои рубли и, склонившись над книжками, второй день уже бросали косые взгляды на мой мешок, но хлеб был солёный, и было стыдно его предлагать.

В дверях показалась красивая головка Асмик — она пришла спросить, где находится Апеннинский полуостров, и посмотреть на меня, полюбоваться. Но у меня не было времени, и я не знал, где находится этот чёртов полуостров, я внимательно созерцал записи лекций. Очень надо! Асмик обиделась и ушла, её уши стали красными от обиды, она изо всех сил хлопнула дверью, и от этого крепко перехваченная у самого основания белой лентой толстая коса закачалась и обкрутилась вокруг шеи, но хлеб был — ох, хлеб был невозможно солёный.

От холодной воды у меня заболело горло. Мать Асмик принесла мне горячего чаю, но мне не нужен был их чай… Я готовился к экзаменам, какого дьявола они лезли ко мне.

Преподаватель литературы Мамиконян, сказали, собирается навестить меня, я оделся, запер свой шкаф на замок и ушёл из этого дома. Башни санатория «Арев» качались на ветру под воронье карканье, в снегу показался и пропал то ли большой апельсин, то ли яблоко, собачий лай был далёк, как воспоминание, но возле меня действительно крутилась какая-то собака, я вошёл в дом. Хоромы дяди Седрака были чистые и просторные, в тёплой кухне поднимался аромат горячего обеда, но его невестка была всегда сердита, я не помню, чтобы она когда-нибудь улыбнулась мне. На какой улице наше общежитие — на Школьной или же на Строителей? Господи…

Ночью хозяева взяли меня к себе. Отец Асмик приложил мокрую тряпку к моему лбу, а мать суетилась, разогревала обед. Отец Асмик, когда учился в Ереване, вот точно так же заболел однажды, его вылечила хозяйская дочка, а я вот нагрубил Асмик, как нехорошо, Асмик не дала бы мне заболеть, Асмик почти что врач готовый.

— Значит, ел солёную рыбу, запивал холодной водой? Что же ты так, а? Ну ничего, ничего… — Она силой разомкнула мне рот и влила туда обед. — Ты мне как мой ребёнок, сейчас побью тебя, ешь! — Она заставила меня проглотить слёзы, горячий обед, гнойные пробки, обиду.

Утром она ушла на дежурство, а я встал и смотался в свою комнату, лёг в свою постель.

— Я тебе чаю принесла. С лимоном.

— Никто не просил у тебя лимона.

— Хочешь без лимона?

— И без лимона никто не просит.

— Подумаешь!

— Уходи отсюда!

— Не уйду!

— Говорят тебе, убирайся!

Отец Асмик вернулся с работы.

— Эй, зять, эй, больной зять, не с кем выпить, слышишь, иди выпьем с тобой по стаканчику. — И чтобы я не стеснялся, чтобы я со спокойным сердцем сел с ними обедать, он взял из моего шкафа один хлеб.

Боже мой, этот путь из нашей комнаты на их половину и этот мой хлеб на их столе, и этот… Он медленно, не торопясь выпил водку, протянул руку, отломил край хлеба, понюхал его и стал есть. И подмигнул мне.

— Выпей. Сейчас тебе одну историю расскажу. Пей же. Очень хорошая пшеница и хлеб — очень хороший. В блокаду в Ленинграде рою, рою, рою снег и на что натыкаюсь, как ты думаешь? На порошок горчицы. Я развёл его в воде и выпил. Смог бы ты так сделать?

Его жена попробовала моего хлеба и сказала:

— Ослепнуть твоей матери… Да если бы у меня был сын…

— Помолчи, — сказал ей муж. — Не твоего ума дело, очень хороший хлеб.