В этом фрагменте мы наблюдаем дискурс предельно жесткой экономности – этот, многим хорошо известный по собственному опыту, но обычно скрываемый от посторонних глаз суровый «праздник аскетизма». Несмотря на неизбежную тревожность и деликатность темы, Люба Курановская откровенно демонстрирует здесь отчаянную и одновременно обольстительную оргию потребительского самоурезонивания. Она увлеченно сочиняет и тут же реально исполняет симфоническую поэму повседневной хитроумности и хозяйственной выдумки. Дискурс изобретательности и предусмотрительной терпеливости, которыми сполна захвачено человеческое существо этой женщины, выстраивается здесь как продуманная и точно рассчитанная архитектура сопряженных акций, которые способны и предварительно разведать, и расчетливо обезопасить пространство грядущего существования. И несмотря на подчеркнутую рациональность формулируемых Любой хозяйственно-экономических и кулинарно-рецептурных соображений, в их изнанке предусмотрительно зашита загадочная, и на первый взгляд невозможная и несбыточная древняя максима «Бог даст день, Бог даст и пищу». Эта утихомиривающая пословица восходит к влиятельным настроениям Нового Завета. Матфей: «Итак, не беспокойтесь и не говорите: “Что нам есть?”, или “Что нам пить?”, или “Во что нам одеться?”» (Мф. 6, 31), И наша рассказчица тоже не «беспокоится и не говорит». Она деятельностно, буквально засучив рукава, властно проходит по базовым кондициям повседневности («есть», «пить», «одеваться»), практически реализует соображения репутационного характера («некрашеный забор»), пробирается к внешним закрытым ресурсам («лечебная грязь для удобрения», «колья из лесополосы»). И в результате этой учитывающей аналитики, каждый раз сопровождаемой поступками, на свет производится увлекательнейший дискурс инструментально оснащенной, микромасштабной, плотно прижатой к ее огородной земле, буквально ползающей по-пластунски софийности. Дискурс той самой «голи, которая на выдумки горазда». При чтении этого отрывка вдруг понимаешь, отчего одним из незабываемых впечатлений детского чтения было подробнейшее описание стараний Робинзона Крузо, который раз за разом сумел снять с корабля богатый набор продуктов цивилизации (от сухарей и рома до пороха, ружей и шпаг). Тот же дискурс вычерпывающего прочесывания мы видели и прежде – в рассказах крестьянских «отцов». Но если у них такое поведение было естественным и инстинктивным («крестьянское искусство голодать», как точно сформулировал Лев Тимофеев), то у «детей» оно в прямом смысле культивируется, сознательно отшлифовывается и систематически «предпринимается» – то есть (в точном смысле этого слова) принимается «перед», полагается заранее и заведомо. Дискурс повседневности, сооружаемый Любой Курановской, в этом смысле – образцовый.

– Знаешь, что я тебе хочу сказать?! Получу я иной раз деньги, зарплату. И долгов у меня на тот момент нет. И сумма хорошая на руках. И думаю – вот, закрою глаза и пойду, куплю все, что хочется! Настолько надоедает экономить, веришь?! Душа просит выйти на рынок и что-нибудь купить. Я так и делаю: беру деньги, в пределах разумного, и иду на рынок. Подхожу и думаю – вот я бы съела вот это! Но, гляжу – дороговато. Пойду-ка я посмотрю еще что-то, другое. И я с этими деньгами возвращаюсь домой, в результате! Потому что мне на все жалко деньги потратить! Душа просит, а разум не пускает. И я разворачиваюсь и иду домой. Иногда, правда, детям что-нибудь покупаю. Я как-то принимала сильные таблетки, гормональные. И мне сильно захотелось апельсинов. Настолько сильно, как будто я беременная была. Девчата еще надо мной подшучивали. Петровна говорит – пойди и купи себе, что ты мучаешься?! А апельсин мне прямо как пахнет! Прихожу, а они стоят аж 18 рублей килограмм. Я поглядела-поглядела и думаю – обойдусь. Развернулась и пошла домой. (Смеется.) Так же у меня было и насчет селедки. А если сейчас что-то захочется, я просто не обращаю внимания. Притерпелась. Иногда думаю – да неужели ж я не заработала?! Неужели не могу себе позволить?! Нет, думаю, лучше я себе порошок дешевый куплю, по 10 рублей, и отбеливатель. Я от «Аса» отказалась – он очень хороший, конечно. Но дорогой. Я сейчас беру хороший порошок плюс наш обыкновенный отбеливатель, и получается хорошо. Я беру порошка три пачки сразу – бог с ними, с деньгами. Продала я лес, купила краску и отбеливатель. Смотрю – клеенка. Думаю – все равно ведь ее надо покупать. И я взяла клеенку на два стола. То есть я трачу деньги на то, что не портится. На то, что может полежать. Правда, из посуды я ничего не покупаю. Пользуюсь тем, что есть, что остается. Из загашника достаю. А иногда хочется бездумно потратить деньги! Мне один человек говорит: «Какая ты экономная!» Но ты знаешь, как мне надоело экономить?! Меня порой тошнит от этой экономии! А с другой стороны – я спокойная. Потому что я знаю, что если будет еще хуже, я смогу выдержать. Я, конечно, пошатнусь, я могу скатиться вниз, но я все равно выдержу. Я не упаду сильно низко, так, чтобы вообще не подняться. Да, у меня нет мужа. Но у меня есть семья, дети. И я за них отвечаю, и мне кажется, что они для меня в жизни – самое дорогое. Дороже ничего нет! Знаешь, я никогда раньше не думала, что я настолько замкнутый человек. Я считала, что у меня всегда душа нараспашку. Но за последние четыре года я узнала про себя, что я очень, оказывается, скрытный человек. Такой человек, что сам себе на уме: говорю одно, делаю другое, а думаю третье. Что кому надо сказать, я скажу. А уж что не надо – я никогда этого не выскажу! Я хочу показать людям, что я живу. Что я хорошо и прекрасно живу! Я демонстрирую перед людями, что мне хорошо. Но мне-то на самом деле-то не хорошо! И слава богу, что меня никто не видит, какая я бываю тут, дома. И все достается моим детям. Все мои нервные срывы, все мои стрессы, все мои слезы, – когда я тут больная валяюсь, а они за мной ухаживают. Знаешь, что меня еще угнетает в этой жизни? А вот что: кто богаче живет, тот больше плачет! «Ой, какая жизнь пошла!.. Ой, все дорожает!.. Ой, все плохо, все так плохо!..» И так далее. И у меня такое чувство после этого, что я не выживу эту зиму. Потому что ведь все плачут и стонут вокруг, что так тяжело и так плохо. Но я при этом всегда думаю: «Если у меня на столе есть что покушать, и есть, во что одеться и во что обуться, – если все это есть даже у меня! у беднячки! – то почему же вы все так плачете? вы, у которых побольше дохода и побогаче жизнь?!» В основном плачут из-за того, что не платят за газ. Но ведь они не платят из месяца в месяц, и в конце года набегают такие суммы, что только глаза можно вытаращить. Я же за газ и за свет плачу каждый месяц, строго. Стараюсь не прозевать число, чтобы заплатить. За воду я плачу вперед за полгода. И забыла. Бывают такие месяцы, когда даже у нас на работе, у наших девчат выходит хорошая зарплата. Ну, некоторые так: фьють, и нету денег! А из этих денег ведь можно было что-то погасить! Какую-то часть коммунального долга внести. Ведь можно платить помесячно – летом меньше ты платишь, потому что не пользуешься отоплением. Так ты и плати побольше! То есть распредели по месяцам этот финансовый груз! И будет полегче. Ведь сто пятьдесят в каждый месяц, это не то, что две тысячи рублей в конце года отдавать! Плюс шестьсот рублей за воду. Вот, у меня нет тряпок на два-три года вперед, как это было раньше. У меня нет посуды – она поразбивалась. Я не могу позволить себе купить телевизор или новую стиральную машину. Или еще что-то. Но ведь есть люди, у которых все это есть – и видики, и телеки, и машины. Но вот именно они-то и плачут и скулят! И меня этот плач угнетает. Я же всегда думаю так: «Другие люди живут еще хуже меня. Так что – радуйся…»

В этом фрагменте разборчиво слышится голос хронической усталости от неусыпного, ежедневного, сковывающего самоограничения. Но не только он. В него то и дело вплетается мотив, внутренне присущий дискурсивным практикам русского крестьянства, – тихий звук особого, не прямолинейно-упрямого, а какого-то флангового, окаймляющего сопротивления. Откуда эта музыка? По всей видимости, молодая женщина просто в силу ее естественного жизнелюбия «устала уставать». И даже если она чуть ли не вскрикивает в отчаянии: «Меня тошнит от этой экономии!», то эта эмоция, в сущности, мимолетна. Отойдя один шаг, Люба довольно хладнокровно наблюдает себя и подытоживает: «Душа просит, а разум не пускает. И я разворачиваюсь и иду домой…» Рядоположенность этих полярных настроений закономерна и логична. Язык говорит здесь сам за себя – рассказчица выстраивает словом некие опорные точки собственного мира, чтобы хоть чуточку увереннее двигаться в будущее. Это одна из привычных, рядовых, но поистине волшебных языковых модальностей, о сути которых в «Дневниках 1914–1916 гг.» писал Людвиг Витгенштейн: «В предложении происходит пробное составление мира…» В. Бибихин, приведя эту мысль Витгенштейна в своей книге «Язык философии», продолжает: «Слово как проба мира – формула детского и первичного отношения к нему, угадывания, задействования отсутствующего и присутствующего целого. Слово <…> не описывает части мира, а примеривается к нему в целом»^[48]. Все верно! Люба не столько инвентарно описывает свой мир, сколько так и сяк приноравливается к нему. Испытующе, «пробно» захватывает его. Сам ее язык выстраивает здесь некий укрывающий, защитный закуток, создает экологическую нишу, в которой совершается нечто вроде оздоровляющей реабилитации. И буквально на наших глазах происходит чудо: доминирующий, давящий дискурс напряженного, тотального самоурезонивания мгновенно оборачивается дискурсом врачующей подручной релаксации, своего рода самодельной психотерапии. И он вполне натурален, поскольку сотворен не мечтой, а порожден миром, обеспечивающие ресурсы которого в двух шагах: лежат на грядке, стоят в загоне, кудахчут в клетке, зреют на кустах и плодовых деревьях. Миром, по происхождению крестьянским. Этот мир (в такой его дискурсивной переработке) энергетически подключен вовсе не к далеким внешним ресурсам, которые либо призрачны, либо крошечно скупы, а к собственному ответственному труду и особенно к миру ее детей, – к их незрелости и слабости, к их ожидающим глазам, к их терпеливому домашнему усердию. Слушая Любу (а мы обычно сидели с ней за кухонным столом), я порой не мог отвести глаз от детишек, особенно – от постоянно хлопочущего по хозяйству 12-летнего Леши, который, слабо улыбаясь, чистил картошку, перебирал гречку, неумело мыл сковородку, подметал пол. И – внимательно, печально слушал голос мамы. В такие моменты в памяти сам собой возникал образ мальчика Пети из «Возвращения» Андрея Платонова: «Петрушка посадил в печь большим рогачом чугун со щами, чтобы не горел зря огонь, и тут же сделал указание и самому огню в печи: – Чего горишь по-лохматому, ишь во все стороны ерзаешь! Гори ровно. Грей под самую еду, даром, что ль, деревья на дрова в лесу росли…» И хотя сын Любы совсем не был склонен к подобному резонерству и обычно скромно помалкивал, энергия его кропотливого бесшумного догляда ощутимо согревала кухню. Как я теперь понимаю – не будь в домашнем воздухе этой обеспечивающей, исполненной детской заботы согласной тишины, не смогла бы Люба Курановская раз за разом дарить нам свое время так щедро и основательно.