«Язык – пространство укладывания мира». Эта, с первого взгляда парадоксальная, мысль сформулирована В. В. Бибихиным в его книге о Л. Витгенштейне^[31]. В ней точно задан надлежащий масштаб понимания языка и мира, в том числе мира крестьянского. Прочитанный через ее высокую меру, приведенный выше фрагмент довольно сбивчивого, прихотливо скачущего по временам жизни, нарратива Любови Ивановны, если брать его в его общем настроении, добавляет к уже найденным свойствам крестьянских дискурсов еще одну черту. Речевая походка рассказчицы мало-помалу выстраивает здесь некий дискурсивный формат, в котором человеческий мир словесно (следовательно – фактически) укладывается в его безжалостной, нерасшевеливаемой, холодной плотности. В этом мире не просматривается хотя бы чуть брезжащего, отпускающего, позволяющего забыться в теплоте надежды, просвета. Буквально все жизненные движения этой деревенской женщины заведены на упрямое выживание, на каждодневное ожесточенное отвоевывание очередной порции (хочется сказать – «пайки») бытийного времени. В процессе начальных разговоров с Л. Шишкиной мне показалось, что это своеобразная манера, имеющая в глубинном замысле намерение как-то разжалобить и расположить к себе собеседника. Но нет, эта проекция сконструирована Любовью Ивановной не с расчетливой хитростью. Она присуща ее органично. Именно поэтому пространство нашего довольно продолжительного общения всякий раз образовывалось неторопливыми круговыми ходами, в процессе которых память респондентки наворачивала все новые подробности прошедшей жизни. И это общее движение очень редко приостанавливалось в точках подытоживания и осмысления собственной судьбы, причем чаще всего в форме молчаливых пауз, горестных вздохов и кратких реплик. Мне кажется, это не столько характеристика индивидуальной дискурсивной манеры крестьянского жизненного мира, сколько ее отчаянно тоскливый вариант, для которого можно было бы употребить выражение «русская хандра», если бы не отчетливо заметная коннотация этой формулы, прямиком отсылающая нас из глубин крестьянских миров в социальный «верх», в «свет», где обитают и обмениваются разными разговорами автоматически рассуждающие и заведомо сытые люди.

– В сорок первом году война началась. А я как раз училась на курсах, в Вольской школе. А в сорок втором году, через год, я эту школу кончила, школу механиков. Еду оттуда, заезжаю в Саратов. Иду по улицам, смотрю. Вижу, написано: «Начальник области». Это там, где цирк. Я захожу туда. Меня милиционер пропускает. Иду к начальнику. Говорит мне начальник: «В чем дело, гражданочка? Товарищ Шишкина…» Я ему говорю: «Вот мои документы. Я окончила школу механиков на отлично. Я механик, тракторист, комбайнер. А юбку узлом связываю – мне стыдно середь молодежи работать». Он спрашивает: «Как так?!» А я ему отвечаю: «Вот так! Тут мне не оплачивают, говорят, что, мол, неурожай, и тут мне не оплачивают – не знай почему. Говорят – перерасход горючего, что ль?» А тогда как было – на заправку едешь, а карбюратор постоянно течет. И с меня высчитывали за перерасход горючего. Работаешь, работаешь, а денег-то очень мало. Теперь он мне и говорит: «Товарищ Шишкина! Немножко вы ошибочно зашли сюда. Нужно вам в сельхозотдел обкома. Это на Советской улице. Там есть отдел кадров, он специально над вами работает. Сейчас напишу вам адрес и позвоню туда». Ну, звонит он туда, в обком: «Вот к вам прибудет такой-то товарищ, она комбайнерша. Прошу выслушать ее и дать ей помощь…» А война идет на дворе! Ну, прихожу в обком. Меня туды пропустили, там опять же милиционер, а дальше – комнаты, комнаты. Прихожу, а мне уже из ящика вынимают новый шевиотовый костюм. Вот не хвастаю! Потом выделяют двадцать метров мануфактуры, на детей. Получать это нужно на заводе тракторных деталей, на Шарике. Ну, туда поехала, взяла. А оттуда опять в город, в центр – на Радищевской улице, в горкоме, получить трикотаж, обувку, то да се. А еще от горкома ларек на Сенном базаре был. Туды меня командируют, а там все, с ног до головы: лифчики, трусы, чулки, полотенца. Веришь, я мешок набрала! Вот не хвастаю! Вот как область мне помогла. Я только торкнулась, и мне такая помощь оказалась. (Растроганно всхлипывает.)

Я в войну работала в МТС, стендистом. Через стенд трактора пропускала, мощность двигателя устанавливала. И все ему, трактору, регулировала – клапана, зажигание, распределение. Чтоб он сразу на борозду поехал. А война идет! А стенд мой – работает, ремонт тоже идет. Моторы комбайновые ремонтирую. Теперь, заведующего мастерской, последнего, у нас взяли. Был до этого он под бронью. А теперь его взяли на войну. А тут движок встал. Вся мастерская стоит. Мне говорят: «Товарищ Шишкина, пусти, пожалуйста, движок! Станки заработают». Это было в Сокуре, в эмтээсе. Теперь, это, я говорю: «Да я не успею – у меня стенд и все такое…» А они: «Ну, ничего…» Пустила я движок, и вся мастерская работала, на мне. А люди работали все больше женщины. Женские бригады. Жили там, в Сокуре. Приезжали домой только на выходной. Теперь – пущу движок, станки токарные работают. Трактора-то надо ремонтировать, выпускать – посевная, чай, не за горами. Война идет. Меня даже в баню не отпускали, не было времени. А у меня стенд работал – на вентиляцию погон, и на трактор погон. Стану на шкив погон одевать, а сама думаю: «Да хоть бы у меня туда рука пролетела, под шкив! Бюллетень бы дали, хоть в бане помыться!» Нет, не пролетает. Я разута, раздета. Хохлы – эх, хохлы хорошие люди! – валенки мне подшили. А весной я шоферю, политотдельца вожу по тракторным и посевным отрядам. Потом, когда уборочная начинается, я сажусь на комбайный (sic! – В.В.). Уборочная сошла, я трактора ремонтирую, через стенд прогоняю! Работала, работала, сколько силы потеряла! И живу! Видно, своей закалкой живу. Удивительно! Ведь разута, раздета была я всю жизнь! И не зябла. Обувки хорошей никогда у меня не было. Так что я хорошей жизни никогда не видала! Вот сейчас хоть у меня уголок есть.

Как-то, вот, вожу политотдельца. По отрядам. На машине. А их в политотделе было три лица. И директор МТС – он четвертый. Я фактически работаю у директора, подчиняюсь директору МТС, а политотдел – вожу. Тоже подчиняюсь. Таперя, поехали мы в райпотребсоюз, в Вязовку. Это было в войну. Приехали в Вязовку, на базу райпотребсоюза. Он мне и говорит, политотдел: «Товарищ Шишкина, человека бы надо!» Я спрашиваю: «Какого человека?» Он говорит: «Да вот я хочу муки взять, ее бы надо погрузить в машину». А он на три человека хочет муки взять, на весь политотдел. Тогда я ему говорю: «А на кой человека-то?!» Я тогда сильная, здоровая была. И потом – где я ему буду искать человека-то?!.. Я ему говорю: «Подымай на меня мешок, и все тут!» А он: «Что вы, что вы, товарищ Шишкина! Вам, женщине, разве можно мешки таскать?!» Я говорю, думаю про себя: «Ах, – оп твою мать! А это можно, как ты мне велишь – с этой машины скаты сними, на другую переставь, даю пятнадцать минут, поездку сорвешь, будешь отвечать!» Это можно?! Колесо-то – тяжелее мешка! Ну, я так сперва подумала, а потом взяла и прямо эдак ему и сказала! Ну, подымает он мне мешок на спину, я вынесла со склада, погрузила. Поехали в райпотребсоюз. Ему нужно было набрать трикотаж, для трактористов – махорки, спичек, всего. Приезжаем туды, он все в мешок набирает. А махорку – в кашемировый платок, чтобы трактористам выдавать, которые перевыполняют норму. Набрал. Теперь – масла в бутыль налили. Все-все забрали. Поехали. Приезжаем – он мне ничего не дал. Ни-че-го! Я на акселератор-то жму, а у меня вот эти тапки все износились, жжет даже ногу! Прихожу к директору, он меня спрашивает: «Ну, взял он тебе в подарочек что-нибудь?» Я говорю: «Ничего». А директор: «А ты свали его на хрен где-нибудь…» Потом как-то второе лицо из политотдела ко мне на квартиру приезжает. Говорит: «Товарищ Шишкина, я пришел вот по какому делу. Мы даем тебе отдых – два дня. Мы хотим тебя в партию провести. Подумай. Два дня даем. Хочешь – в деревню езжай, хочешь – тут сиди. Как хочешь…» Я думала, думала. Гадала. Да. И потом говорю им: «Нет, пожалуй, ничего не выйдет!» Он меня спрашивает: «Почему?» Я говорю: «А потому! Я малограмотная. А я так располагаю, что партия должна быть действительно партией…» И еще говорю: «Партийный человек должен жить для блага народа! Но не так, чтобы себе больше загресть, и как бы это положить, заложить и как подковырнуть над людями». Вот как я сказала. Вот, говорю, меня что мучает! Да разве, говорю, это коммунист, который едет в галстуке, а его шофер юбку подвязал вот так вот?! Это коммунист?! Это партия?! Это правильно?! Говорю: «Не пойду! Я вот беспартейный большевик, а больше вас помогу народу». Да, я так и сказала. Потом, наверное, ему, главному политотдельцу, передали эти слова. Ну и ладно. Теперь мне этот, с которым мы в Вязовку ездили, говорит: «Товарищ Шишкина, сегодня поездка в Саратов у меня. Я тебе подарю вот этот кашемировый платок, который с махоркой был. Подарю платок, чтобы ты к моему приезду сшила юбочку». Я говорю себе – вон, какой ты скорый, раз-раз и все! Потом говорю: «А зачем платок портить, он с кистями, красивый. Я его могу платком носить». А он говорит: «Вот ведь вы какие! Вы ничего не выполняете, вам дашь, а вы…» Я говорю: «Да тут какое же может быть выполнение?!» Еще говорю: «А вы выполнили? Я вам таскала, таскала мешки, а вы мне даже обувку не взяли!» Ну, взяла я этот платок. Теперь он как-то спрашивает: «Товарищ Шишкина, не знаю, где краски взять». Я спрашиваю: «А на что?» Он мне: «У меня материал белый есть, покрасить хочу». Я говорю: «Да где ее сейчас здесь найдешь? Это надо в городе искать». А он говорит: «Вот. Я хотел тебе белый материал подарить, а у тебя и краски нет». Ты понимаешь? Он какой-то ненормальный! Чокнутый. Потом как-то поехали в Гремячку. Секретарь райкома еще с нами сел. Привезла их в Гремячку. А он заготовил там обед на два человека – вот какой жадный! Мне-то обеда нет. Подъезжаем, машину остановили, они двое пошли, а я у мазанки стою. Сели обедать. Секретарь глядит – меня нет почему-то. Подошел ко мне, спрашивает: «Товарищ Шишкина, Вы почему кушать не идете?» Я говорю: «Да как же я пойду, я не приглашена». А он: «Идите, идите…» А хозяйка – ей не хватит троих накормить, – она враз каши наварила пшенной и накормила досыта меня. И вдруг дождик пошел. Мне бы надо по одной дороге из Гремячки выезжать, а я по другой, к садам еду. А ведь война идет! Еду к садам, а тут – канава. И вот я машину-то свалила. Почти что нарочно! Свалила на свою сторону. И он на мне вот эдак вот повис, и кабинку не открою никак. Заело и ни в какую! Насилу-насилу открыла. И он через меня перелетел – я-то за руль держалась и ногами уперлась – и в канаву ка-ак треснется! Измазался, как боров. Приехала, директору рассказываю. А он мне: «Вот молодец, вот молодец, так его и надо!» Смеху было, невозможно! Вот. А он с наганом ходил всегда. Как-то говорит: «Товарищ Шишкина, давай разберем наган, почистить надо». Я говорю: «Ну, давай». Расстелила мешок, наган разобрала, а в нем, в нагане, столько частей разных – ужас! Он говорит: «Нужно достать авиационного бензину, промыть». Этот бензин такой – дунешь, и все высохло. Он чистый. А собрать-то наган он не сможет. И я не смогу. Ежели б я примечала, где какая часть, а то я сразу разобрала и все. Да мне и некогда было, все на скорую руку. Ходила я, военных упрашивала: «Соберите наган политотделу». Потом ему говорю: «Ну что, собрал?! А с нас требуете выполнения!» Машины, говорю, плохие, части к ним не завозите, и все такое. А сами спрашиваете, почему выполнения нет, почему, чаво? А сами, говорю, на такой работе и не можете сами наган собрать. Я его звала: «Товарищ начальник…» Фамилию не называла. Ну его, фамилию еще! Ну и вот: собрали наган, ушел он. Вдруг их расформировывают, политотделы. Угоняют. Он попал в Берлин. И вот он приезжает из Берлина вроде как за семьей или еще за чем-нибудь. А он знает, что я много хорошего для него сделала! Он говорит: «Товарищ Шишкина, поедем к нам туда, в Берлин. Я там в райисполкоме устроился. Я тебе дам машину, маленькую, легковую. Но только будешь там вооруженная ездить и ходить». Я говорю: «Нет, не поеду никуды!» И не поехала, работала в МТС. Потом МТС распалась, а почему, не знаю. Колхозы остались, а МТС распались.