В. Виноградский: А в школу ходили?
Е. Шаронова: Нету. Какая тут школа?!
В. Виноградский: А читать умеете?
Е. Шаронова: Ничаво я не умею. Сто пятаков и рубль устно решаем – больше ничаво. (Задорно смеется.)
В. Виноградский: Сто пятаков – чего?..
Е. Шаронова: Ну, сто пятаков сколько будет? Я говорю: рубль!
В. Виноградский: Да как же?! Сто пятаков – это будет пятьсот. Пять рублей вроде. (Вдруг понимаю, что надо мной добродушно подшучивают, и осекаюсь.)
Е. Шаронова (смеется): Ну вот и грамотная я такая!..
Вслушайтесь – сколько здесь натурального, открытого, соединяющего разных людей, уместного, согревающего смеха! Сколько здесь доверчивого человеческого тепла! И куда же все это подевалось за всего-то двадцать пять минувших лет? Куда это скрылось – особенно в дискурсах городского речевого обихода? И неужто в историческом разворачивании нынешней – колючей, нервической, лаконично-обрывистой, пунктирной – коммуникативной переклички и суеты уютное пространство этих славных, неторопливых, фабрикуемых не посредством жестяной телефонной мембраны или продирающегося выкрика, а свершаемых спокойно двигающимися устами, сопровождаемых сияющими глазами и плавными телесными жестами, разговоров свернется до самой ничтожной малости? До крохотных закоулочков сокровенного, приватно-дружественного и застенчивого бытия? О-о, тогда, похоже, настанет громогласное и беспросветное коммуникативное несчастье. Наступит шумно-безответное речевое запустение. А может, все-таки как-то вывернемся?..
Надо отметить, что случаи подобных непредсказуемых и факультативных «информационных ответвлений» в ходе общения полевого социолога и респондента возникают нередко. Конечно, это зависит от того, как ты себя поставишь, – внимательным собеседником или праздным соглядатаем, – люди наблюдательны и чутки. И, как может показаться на первый беглый взгляд, к подлинному “голосу снизу” они будто бы имеют достаточно косвенное отношение – сплошная шутливость, ветреность и зубоскальство. И поэтому здесь первое аналитическое движение – оборонительное. Спохватившись, можно положить и внушить себе, что задача строгого исследователя, видимо, должна состоять в том, чтобы, расшифровывая диктофонную запись (а ранее, в самом ходе интервьюирования – неслучайного, заранее сюжетно и процедурно продуманного разговора), терпеливо и тщательно “вычесать” подобного рода необязательный, прокладочный словесный материал, расчистить то, что может впопыхах представиться неким напрасным “речевым шлаком”. В надежде еще и еще раз коснуться натуральных пластов памяти рассказчика. Добраться до настоящих, плодоносных, корневых крестьянских дискурсивных практик.
Однако подобная отбраковывающая щепетильность может в конечном счете повредить делу. Видимо, в таком, по сути, академически-брезгливом отборе может притаиться капитальный аналитический промах. Ведь если вдуматься, все как раз наоборот! Как раз именно такие моменты общения социолога и респондента и образуют супернатуральные дискурсивные практики. Точнее говоря, освобождают, разгребают пространство для развертывания подлинного, непредзаданного дискурсивного действа. Они создают хорошую коммуникативную погоду, продвигают, интенсифицируют дискурс, делают его настоящим, целостным, включенным, присутствующим. Общим и – своим. И если в разговоре вдруг начинают звучать лукавство, подтрунивание и откровенное гаерство (уж не эту ли старинную русскую речевую забаву нынче принято называть сверлящим и мертвенным словом “троллинг”?), то эти моменты нимало не страшны. И даже – если социологу нацеливаться на многозаходный, разворачивающийся нарратив и иметь в виду достаточно длинную дискурсивную перспективу – желанны и необходимы. Потому что ведь они не что иное, как чудесно преформированные, вывернутые на узелковую изнанку, на их неотглаженный испод те самые солидность и солидарность, но в их неофициальном обличье. Возникая как озорные пробежки по коммуникативному лезвию, они иной раз могут, конечно, своенравно нарушить, расшатать и рискованно накренить некие условные информационно-композиционные приличия и формальные риторические стандарты – тогда держись, социолог-полевик! Но ведь это воистину восхитительно! Ведь здесь фонтанирует и глаголит, живописует себя и вещает о себе сама, непрестанно бросающаяся из стороны в сторону, жизнь.
Разумеется, не исключено, что те опросно-процедурные моменты, когда неклассические дискурсивные мизансцены отчасти взламывают и временно приостанавливают логически плавное развертывание воплощаемой в слове повседневной жизненной материи, для методически дисциплинированного интервьюера-социолога просто невыносимы. Поскольку, пребывая в азартном исследовательском забытьи, он запросто может счесть их нежеланной тормозящей задержкой, а то и незапланированным информационным скандалом. Но они же, эти вспышки коммуникативного баловства и непредсказуемой речевой прихотливости, дают возможность приоткрыть и высветлить подлинные дискурсивные сокровища. Позволяют взять их в руки. Позволяют понять и – как ни крути! – принять. Из жизни, как из песни, слова не выкинешь. Жизнь сама есть непрерывно переливающийся дискурсивный спектр. Ухватить и сберечь дискурсивную целостность можно, видимо, только тогда, когда сосредоточенная речевая серьезность и капитальность, с одной стороны, и отпущенная на волю словесная шаловливость и проказливость – с другой, взяты в их нераздельной и плотной сопряженности. Они хоть взаимно атакуют, но и крепко держат друг друга. Они, каждая по-своему, пластично примериваются к возможным вариантам грядущего бытийного разнообразия. Они щупают и проверяют путь. Они реально двигают жизнь вперед. Спасительная мощь такого натурального дискурса заключена не столько в прилежном протоколировании уже сбывшегося жизненного времени, сколько в непрестанном и параллельном животворении – научающем, повторяющем, уточняющем, внушающем, предостерегающем, ободряющем и посылающем субъекта в предчувствуемое грядущее. Выходит, что сама жизнь в таком ее дискурсивном обличье с грубоватой нежностью, властно и надежно берет под крыло и старается по возможности сберечь изначально бесхитростную, незатуманенную человеческую душу».
II. Дискурсы «отцов»
В одном из своих ранних текстов К. Маркс нашел аналитическую формулу[27], употребление которой дает возможность сосредоточиться сперва на базовых характеристиках явления, чтобы затем выделить и распознать его флуктуации и разновидности. В немецком оригинале она выглядит так: die Farbenbrechung der Gleichheit. Переводится как «разноцветное преломление равенства» (или дословно «цветовое преломление тождественности») и позволяет применительно к анализу крестьянских дискурсивных практик увидеть и понять различные отблески единого, услышать фугу и ее вариации, рассмотреть всевозможные версии одного и того же. В данном случае этим «одним и тем же» является крестьянская повседневность. Таким образом, базовые измерения крестьянских дискурсивных практик, обозначенные в первой главе, разворачиваются и воплощаются каждый раз по-иному в конкретных высказываниях того или другого респондента. И наоборот, разноцветность дискурсов всякий раз указывает на их общую внутреннюю основу. Однако что изначально объединяет публикуемые ниже образцы крестьянских дискурсов? Прежде всего то, что это – дискурсы биографические. Деревенские старики рассказывают о жизни, которая осталась позади. И эта жизнь неосознанно полагается ими как некая сумма жизненных технологий, как перечень способов повседневного существования. Причем излагаются эти способы и технологии в их буквально тактильных, осязательных, рельефных подробностях. Почему крестьянские дискурсивные практики, записанные в начале 1990-х годов, выглядят именно так? На мой взгляд, наши крестьянские собеседники, разговаривая с нами, ощутили небывалый и невиданный прежде интерес к мельчайшим деталям их жизненной рутины. Никто прежде не приезжал к ним надолго, не приходил в их избы и дворы раз за разом, не фиксировал каждое произнесенное ими слово. Не раскладывал перед ними и не заполнял генеалогических схем, не снимал их на фото и видео. Поэтому крестьяне и заговорили о своих трудах и днях – чаще всего сбивчиво, нескладно, увязая в подробностях. Заговорили, потому что появилась возможность такого разговора и появился собеседник, которому крестьянская жизнь заведомо неизвестна, непонятна и захватывающе интересна. Так и появились эти обширные текстовые массивы. Развернутые крестьянские дискурсы.
