– И… что тогда? Что будет, если ваши слова окажутся правдой?

– Вы хотя бы убедитесь, что я не вру, – Гайдук снова попытался изобразить улыбку.

– Ну а потом? После того как мы проверим подлинность вашей семейной драмы?

– Надеюсь, господин Брюгген, вы поймете, почему я соглашусь давать показания и сотрудничать с вами. Меня ничего не связывает ни с советской властью, ни с Красной армией, ни с так называемыми боевыми товарищами, которые в любой момент могли пожертвовать мной, – проговорив это на выдохе, Павел передохнул. – Вам не надо стараться заставить меня говорить. Я сам этого хочу. И все равно, господин Брюгген: пока вы не проверите правдивость моих слов и не убедитесь, что я – действительно сын врага народа, я не буду отвечать на ваши вопросы. И тем более не назову свое условие.

– Условие? Вы собираетесь ставить условия в своем положении?

– Всего одно, господин Брюгген. И только после того, как вы поймете, что мне можно верить. А вот когда вы в этом убедитесь, тогда я и скажу, какое условие вы должны будете соблюсти, чтобы я сдал вам остальных из нашей группы.

Слова эти, судя по всему, дались Павлу Гайдуку нелегко. Закрыв глаза, он откинулся на стену, прислонившись затылком к холодному влажному камню.

Снаружи неуклюже топтался Хойке. Выйдя из камеры и пропустив туда гестаповцев, уже приведших свой внешний вид в порядок, Кнут смерил начальника гестапо внимательным взглядом. Тот невольно вытянулся и распрямил плечи.

– Значит, так… – Брюгген еще сам неокончательно определился с планом дальнейших действий. – Значит, так, – повторил он. – Для ваших головорезов есть задание. Выполнить нужно быстро и четко. Сейчас уже, – взгляд на часы, – полночь скоро, но все равно постарайтесь. Сведения нужны не позднее одиннадцати утра. Пока вы работаете, его, – кивок в сторону закрытой двери камеры, – привести в порядок.

– В порядок?

– Хотя бы перевязать и умыть. Дайте поесть, если захочет… или если сможет. И пусть поспит. Пока вы не выясните то, что мне нужно, больше не допрашивайте его, не бейте.

– Засады снимать?

– На явке этого вашего Ярового она больше не нужна, туда никто теперь не сунется. На всякий случай пусть сапожник посидит там еще двое суток.

– Зачем?

– Я пообщался с ним. Он не звено какой-то общей цепи, а, как определял один мой коллега в Берлине, отдельно стоящий пень. Можно выкорчевать. То есть убрать. Думаю, мы так и сделаем… Вы так и сделаете. Но через два-три дня, когда я завершу операцию. Если этот пенек выкорчевать сейчас, его отсутствие может кто-то заметить. Так что пускай пока посидит у себя в квартире, для страховки. Пусть все остается, как было.

– Под наблюдением?

– Смысла нет, Хойке. Он без того достаточно напуган. Да и нет нужды оставлять там засаду после сегодняшней стрельбы. А вот на этой, как ее…

– Холодной Горе?

– Да, там – засаду пока оставьте. Смените только людей, есть слабая надежда, что там все-таки кто-то появится. Меня беспокоить только в этом случае. Или – если он, – снова кивок в сторону камеры, – захочет вдруг сказать мне что-то еще. Ну, или, – он не сдержался, – если за это время войска фюрера займут Москву.

День второй

1943 год

8 июня

Харьков

1

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из утреннего сообщения 8 июля 1943 года

В течение 8 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях продолжали вести упорные бои с наступающими крупными силами пехоты и танков противника. Как и в предыдущие дни, наступление немцев поддерживалось большим количеством авиации. В течение всего дня велись ожесточенные воздушные бои.

На Орловско-Курском направлении противник рано утром возобновил наступление. В районе одного населенного пункта немцы, на узком участке, бросили в бой три танковых и три пехотных дивизии. Части Н-ского соединения выдержали тринадцать ожесточенных атак противника, следовавших одна за другой, но не отступили ни на шаг. В этих бесплодных атаках противник потерял более 5 000 солдат и офицеров, до 120 танков, 33 орудия, 150 пулеметов и 210 автомашин.

На другом участке Орловско-Курского направления наши войска провели несколько успешных контратак, выбили противника из нескольких населенных пунктов, занятых им в первый день наступления. На Белгородском направлении группе танков противника удалось вклиниться в оборону наших войск…

2

После полуночи Гайдук на развалинах так и не появился.

Когда на улице у явки началась пальба, Чубаров выдернул из кармана «вальтер» и рванул на выручку. Но в последний момент Сотник в прыжке настиг его, схватил в темноте за ноги, резко дернул и навалился на Макса, прижимая к земле его извивающееся сильное тело так, будто привычно подминал под себя немецкого «языка». Пока Соловей выворачивался, стрельба разом стихла – так же внезапно, как и началась, только громко кричали что-то в ночи немцы.

Лишь тогда Михаил рискнул ослабить хватку, но Чубаров уже не стремился в бой – сам успел прокачать ситуацию и молча, ничего не говоря командиру, повернулся и скрылся в ближайшем проходняке. Сотник, тоже приготовив на всякий случай оружие к бою, двинулся за ним – оба достаточно хорошо запомнили обратный путь.

Добравшись до места сбора, Михаил притормозил и коротко велел Чубарову устроиться пока в пустом здании, стоявшем метрах в десяти по диагонали от «их» развалин. Там разведчики провели несколько следующих часов, за это время по улице мимо них проехало с разным интервалом три мотопатруля, но немцев этот район совсем не интересовал. Убедившись, что опасности обнаружения для них пока нет, Сотник с Чубаровым переместились наконец к скрытому в глубине развалин «хорьху».

Что будет дальше – не знали. Потому молча уселись, расчистив место от битого кирпича, оперлись спинами о машину и еще какое-то время не разговаривали. Тишину нарушил Чубаров, подводя короткий итог:

– Кисло, командир.

– Да, не сладко, – согласился Михаил. – Думаешь, взяли Пашку?

– Он местный. Если б вырвался – пришел или дал о себе знать по-другому.

– Живой?

– Пашка? Хрен его знает, гражданин начальник! По мне, так лучше бы живым не дался, раз уже такой расклад получился.

– А Виля?

– Чего полегче спроси. Самый поганый вариант – это если их обоих загребли… Сдала же какая-то сука, – Чубаров цыкнул слюной сквозь зубы.

– Похоже, ждали там нас, – согласился Михаил.

– Значит, дела совсем швах, – подытожил Чубаров. – Говорю же, для хлопцев лучше, если там, на месте, их положили. А то ведь начнут в гестапо на куски резать, живых…

– Договаривай, – сказал Сотник, почувствовав, что Соловей вдруг подавился собственными словами.

– Сам же понимаешь – сам и договори.

– Ладно, – Михаил достал сигареты, но потом подумал – и сунул коробку обратно. – Ладно. Ты думаешь, что Волков и Гайдук не выдержат пыток. Что они не сразу, но быстро нас сдадут, это в твоей башке сейчас?

– Нача-альник, – с усталой обреченностью протянул Максим. – Това-арищ командир, кореш ты мой дорогой… Все – живые люди. Станут их фрицы друг у друга на глазах железными штырями, на огне раскаленными насквозь протыкать – кто-то обязательно не сдюжит. Не железные.

– Может, и мне ты не веришь? – Сотник приподнялся, пытаясь разглядеть в темноте выражение лица Соловья.

В его голосе он услышал слишком хорошо знакомые блатные интонации. Свои не очень крепко забытые уголовные манеры Чубаров вспоминал и демонстрировал всякий раз, когда попадал в сложную ситуацию и лихорадочно думал, как бы из защиты перейти в нападение.

– Ага-ага, командир, давай щас в «верю не верю» сыграем, – отмахнулся тот. – Я тебе вот расскажу, как блатные для себя на такие вот сомнения отвечают. Может, отпустит.