– Что это значит? – спросил Волков, переходя на немецкий.

– Вот как? – брови гестаповца вздернулись. – Вы говорите даже без акцента?

– Немецкий – мой родной язык.

Вилен сам не знал, какую игру собирается вести и сколько сможет так протянуть, но искреннее удивление гестаповца неожиданно дало ему микроскопическое преимущество: удивление порождает любопытство, и пока противник свое любопытство не удовлетворит, у него есть шанс.

Его уже успели обыскать, и гестаповец с интересом посмотрел на документы, найденные в кармане.

– Только не говорите, что вы настоящий майор Дитер фон Шромм. Хотя именно вас мы и поджидаем, – гестаповец бросил документы на стол рядом со своим головным убором. – Тот, чьими документами вы пользуетесь, вероятнее всего, погиб, – Волков молчал, ожидая продолжения, и оно последовало: – Даже если вы окажетесь майором фон Шроммом, чудом воскресшим из мертвых, я не удивлюсь. На войне всякое бывает. Однако в таком случае вы должны объяснить, зачем пришли сюда, в эту вот квартиру, и откуда знаете пароль для связи, – не дожидаясь ответа, гестаповец сделал шаг, оказавшись почти вплотную к Вилену, и без перехода выкрикнул ему в лицо: – Где второй? Сколько групп в городе? Цель задания, говорить, быстро!

– Я не майор фон Шромм, – проговорил Волков, стараясь сохранять спокойствие и смотреть прямо в глаза гестаповцу.

– Поздравляю, у вас хватает ума начинать с правды, – гестаповец отступил назад, чтобы лучше видеть пленника. – Я Гюнтер Хойке, начальник харьковского гестапо. Как обращаться к вам, зачитывая смертный приговор?

– Вилли Вольф.

– Вас правда так зовут? – Хойке снова не сумел скрыть удивления.

– Да, отец и мать назвали меня Вилли. Я немец, господин Хойке.

– В таком случае, Вольф, вы изменник. Вы служите в Красной армии, вы большевик и убивали немцев – людей одной с вами человеческой расы.

– Да, я служу в Красной армии, – голос Волкова окреп, он уже говорил уверенно, как человек, знающий, о чем нужно говорить и уверенный в правоте своих слов. – Вряд ли вы поверите мне сейчас, если я скажу, что в бою всякий раз стрелял в воздух. Я мобилизован по возрасту, как военнообязанный. И я вынужден был идти на фронт воевать со своим народом, как ранее вынужден был сменить фамилию. Думаю, вы понимаете, господин начальник гестапо: человеку с немецким именем и немецкой фамилией в Советском Союзе уготована в худшем случае пуля по приговору особой тройки, как немецкому шпиону, в лучшем – тоже смерть, но медленная и мучительная, в концентрационном лагере. Я спасал свою жизнь, господин Хойке.

– Вы и сейчас пытаетесь ее спасти, – самодовольно заметил Хойке.

– Да, пытаюсь! – в голосе Вилена теперь звучал вызов. – Пытаюсь, черт побери! Так же, как вот он! – кивок в сторону притаившегося в уголке Якова Ярового. – Мой отец, господин Хойке, – потомок немецких колонистов, заселявших Донбасс всего-то лет пятьдесят назад. Он дал мне имя Вилли, это немецкое имя. Но когда в советском загсе его спросили, что это за имя, он соврал: объяснил, что Вилли – сокращенное от Вилен. А Вилен – это такое новое русское имя. Оно означает Владимир Ильич Ленин. Правда, ни одному немцу подобное не может прийти в голову?

– И вас, немца, назвали в честь вождя большевиков?

– Нет. По паспорту я был Вилен, но отец и мать всегда называли меня Вилли.

– Трогательная история, только она для вас ничего не меняет, – Хойке прошелся по комнате, заложив руки за спину. – Почему же вы, фольксдойче, при первом же удобном случае не перешли на сторону рейха и фюрера?

– Мои отец и мать живы. Их эвакуировали в самом начале войны, отец отличный специалист, инженер, в тылу на заводах такие люди нужны. И если окажется, что его сын добровольно перешел на сторону врага, вы сами знаете, какая участь его ожидает. Пропасть без вести я тоже не мог, для НКВД это равносильно дезертирству. Чтобы моего отца не тронули, я должен был только пасть смертью храбрых, господин Хойке.

– Допустим, – сказал начальник гестапо, выдержав короткую паузу. – Хорошо, допустим. К чему вы мне это сейчас рассказываете?

– Хочу жить, неужели не ясно?

– Ну а если бы вы не попались в мою ловушку, вы что, пришли бы в гестапо сами, добровольно?

– Но я же попался.

– Это не ответ.

– Нет. Я выполнил бы задание и вернулся в расположение своей воинской части. Или погиб бы при выполнении задания. Я родился в стране, которая не оставляет выбора. Вернее, этот выбор есть, только он невелик: жить, не помня себя, или умереть. Даже не умереть – сдохнуть, как бездумная скотина. В самом слове «умереть» уже слышится достоинство, а советский гражданин рождается уже без этого чувства.

– Очень красиво и очень пылко, Вольф или как вас там. Я пока не понимал, к чему вы сейчас мне об этом говорите.

– Потому, Хойке, что вы уже подписали мне смертный приговор. Отвечу я на ваши вопросы или буду молчать, это не имеет значения. Просто во втором случае я сдохну у вас в подвале, господин начальник гестапо, превратившись в кусок человеческого мяса. А в первом у меня есть маленькая, но возможность не сдохнуть, а именно умереть.

– Это надо понимать так, что вы сейчас и здесь соглашаетесь работать на нас?

Хойке представил, как доложит об этом Брюггену, перед этим, разумеется, сообщив по нужным инстанциям о том, что не гений штурмбаннфюрера, слишком уж преувеличенный, а его, Гюнтера Хойке, умелые и профессиональные действия привели к тому, что русский диверсант пошел на сотрудничество, выдал всех, и операция успешно завершилась.

– У меня нет выхода.

– Хорошо, я устрою вам маленький экзамен, – сказал Хойке. – От вашего ответа зависит, поверю я вам или нет. Если ответ будет неправильным, я пойму, что все эти, – взгляд на часы, – одиннадцать минут вы разыгрывали спектакль и тянули время. Сколько групп в городе?

– Одна.

– Ложь!

– Это правда, господин Хойке.

– Ладно, спрошу иначе. Сколько человек в группе?

– Четверо.

Хойке смерил пленника пронзительным взглядом.

– Пропускной пункт вы пересекли в автомобиле марки «хорьх». Кроме вас там был еще водитель. Остальные в багажнике или под сидением?

– Мы разделились при въезде в Харьков.

Хойке потер подбородок.

– А вот это похоже на правду… Да, это похоже на правду, Вольф… или как вам там. Я не подумал об этом, – согнутым указательным пальцем правой руки начальник гестапо постучал себя по лбу. – Отлично. Продолжим: где ваши товарищи сейчас? Зачем вы пришли сюда? Цель задания?

– Я не знаю, как старший нашей группы планировал действовать дальше. Эта явка – единственная связь, какая у нас есть. Хоть на мне форма майора, мое звание в Красной армии – рядовой. Меня послали вперед, на разведку. Я знаю только пароль и отзыв, все остальные вопросы хозяину явки, вот ему, – снова кивок в сторон Ярового, – должен задавать наш командир.

– Допустим. Где остальные сейчас?

– Ждут сигнала, что все в порядке. Вы сказали, что мы разговариваем одиннадцать минут…

– Уже двенадцать.

– Тем более. Это не слишком долго, господин Хойке, но уже критично. О чем мне, скажите, так долго беседовать со связником? Подозрения наших… – он запнулся на последнем слове, но повторил его: – Наших… Эти подозрения усиливаются с каждой лишней минутой.

– Какой знак?

– Нужно поднять светомаскировку и несколько секунд посветить в окно, – Волков сглотнул слюну. – Фонариком. У меня фонарик с собой.

Один из гестаповцев протянул Хойке фонарик, выпавший из руки пленника.

– Так просто? – начальник гестапо повертел его в руке.

– Зачем усложнять. Решайте. Я готов это сделать.

Если он говорит правду, медлить действительно нельзя, подумал Хойке. Врать же ему, судя по всему, нет смысла. И он ведь действительно немец, бывает же такое в жизни…

Хойке жестом велел снять с Волкова наручники.

Потянул ему фонарик.

Несколько сухих щелчков – это клацнули передернутые затворы автоматов и снятые с предохранителей револьверы. Пять круглых черных стволов смотрели на Вилена Волкова, урожденного Вилли Вольфа.