— А вернулись — свиньи на месте, куры на месте, и собака не голодная.

— А помнишь, как вы с отцом одни остались, собаку маслом перекормили?

— А я при чём. Назик тогда забыла, дважды посолила обед.

— Профессор Серо, а профессор Серо, что значит «просочиться»?

— Если скажу, возьмёшь с собой в Ереван?

— Если скажешь — возьму.

— А про что это сказано — «просочиться»?

— Э-э-э, мало читаешь, ничего не знаешь. Твой брат в твоём возрасте говорил «Август Бебель». И в твоём же возрасте не побоялся — поспорил с твоим дядей Акопом, вернувшимся из армии, что Максим Горький умер в 1936 году. И выиграл спор — прав оказался. Я гасила лампу, а он зажигал, я гасила, он снова зажигал, книжки читал.

— Да ну, «просочиться», что тут такого?

— Так что же это значит — «просочиться»?

— Сочиться, просочиться — от слова «сок», сок сочится. Просочиться, значит — внутрь всочиться. Видишь.

— Профессор, ну профессор.

— А что, неверно разве? Ну говори, неверно?

— А как же тогда мадам Софи растаяла, растворилась, просочилась всюду и мир от этого немножко «прософился»?

— Мадам Софи кто?

— Мадам Софи — женщина.

— Не знаю, наверное, там неправильно написано.

— Как это неправильно написано, профессор Серо? Как это наверное?

— А так. Бывают же задачки по арифметике неверные, в условии ошибка.

— Это брат твой написал.

— А как же ты прочитала? Ты разве буквы знаешь?

— Буквы! Всё, что написал твой брат, рассказала ему я! Твой брат говорит: всё, что я ему рассказывала, а он записал, — хвалят в один голос, а когда он от себя прибавляет — не так хвалят. Букв не знаю, нет. Сентябрь, октябрь, ноябрь отсидела в школе, а в декабре мачеха забрала меня домой. «Неспособная», — сказала про меня. Сама она очень способная, до сих пор вместо Ишхана говорит «Ихшьян», «Ихшьян-джан»…

Ребёнок попробовал повторить имя это в уме, попробовал вполголоса.

— А что, и вправду трудное имя! — как-то воинственно не согласился он с матерью.

— Потому что, Серо-джан, ты тоже из рода Адама. «Шы-и-и… шы-и-и…шы…» — «Шапка?» — «Да».

— Ну ладно, давай стихотворение прочтём наизусть, посмотрим, кто первый запнётся.

— Охоты нет.

— Потому что не знаешь.

— Это я не знаю?! Да я сама поэт! У меня на целое село и слов и умения хватит, я ведь из Ванкера родом, не забывай.

— Ну тогда давай наперегонки стихотворение скажем, кто скорее.

— Чужие стихи читать? Я что, попугай, что ли, чужие слова повторять? Я не попугай, товарищ Серо.

— Вуэй, — совсем по-ихнему, по-адамовскому, протянул ребёнок. — Это что же, мы, значит, попугаи, что целый день учим всё наизусть?

— Попугаи и ещё кое-что в придачу. Понятно?

— А тогда… А что ж ты бьёшь меня, когда я не учу урок?

— А это потому, что я хочу, чтоб ты человеком стал, перо в руки взял, перо, не вилы.

— А если вилы возьму, что ж, не человек уже буду?

— Будешь, будешь, успокойся. И ведь возьмёшь ты эти самые вилы в руки, чует моё сердце. Но только придётся приставить к тебе ещё кого-нибудь, чтоб была тебе ежеминутная указка: эту траву сюда переложи, а этот вот стог прикрой как следует, чтобы вода не затекла, волам сена подбрось, к коровам смотри не опоздай, а теперь иди выкидывать навоз из хлева, — и она, ухватив подбородок рукой, подождала, что скажет ребёнок, её ненаглядный профессор Серо.

Ребёнок подумал, представил всё, что мать ему предрекла, и это ему не понравилось:

— Не стану я навоз выгребать.

— Станешь.

— Нет!

— Ты умный мальчик, ты выгребешь навоз, получишь трудодень, похвалят тебя — кило картошки дадут, принесёшь отцу, отец твой обрадуется… Съедите картошку и запляшете от радости. А?

Плечи узенькие, громадная голова на тоненькой шее — ребёнок подскочил к ней, с минуту он дрожал безмолвно и вдруг закричал, совсем как пролаял:

— Не стану! Сказано тебе, не стану навоз выгребать! Сказано, в Ереван хочу!

Беззвучно смеясь, она притянула к себе сына и, то ли поглаживая его большую голову, то ли взвешивая её у себя на коленях, сказала:

— Навоз не будешь выгребать, а что же будешь делать?

Ребёнок неуклюже вывернулся из её объятий, стал перед нею и сказал с сухими и блестящими глазами:

— Мне твоя фальшивая любовь не нужна, я в Ереван хочу.

— Идите, вот она, дорога, кто вас держит. Идите, а меня оставьте здесь одну.

— И ты тоже иди, тебя тоже никто не держит.

— В городе Ереване ни одного неграмотного не осталось — меня дожидаются.

— Почему одна остаёшься? Вон всё рядом, всё здесь.

— Молодец! Всегда так отвечай на добро!

— Не понимаю, что ты говоришь.

— То, что невыгодно вам, того вы не понимаете.

— Да ну, не понимаю же, о чём ты?

— Ну ладно, навоз выгребать ты отказался — это мы поняли, поехал в Ереван — прекрасно. Ну а там, там что будешь делать? Дай разумный ответ, пусть мать твоя порадуется. Твоя мать, она ведь пустым словам очень даже радуется.

— Пойду в тамошнюю школу.

— А где жить будешь?

— У Армена.

— А невестка возьмёт и вышвырнет тебя вон.

— Вуэй!

— А что! Час тому назад умирала, может случиться — вот так лягу когда-нибудь и не встану. Что будешь делать? А невестка выбросила тебя из дому! Что ты делаешь?

— Вырасту — скажу.

— Моя мать не стала дожидаться, пока я вырасту, трёхмесячная я была — угасла. А моя дарпасовская мачеха сделала меня водоносом, слугою сделала, а с прялкой вот обращаться не научила, как же, я ведь была неспособная.

Ребёнок плакал. И в её горле тоже что-то щекотало и набухало. Но, улыбнувшись через силу, она сказала ребёнку:

— Твой дядя Адам женихом почти был — не мог одно стихотворение наизусть сказать, плакал на экзамене, говорить ему, видите, было трудно. Теперь твой черёд настал? Что ж, из их породы как-никак.

И ребёнок сказал раздумчиво, в сомнении и с последней надеждой:

— А папа?

— Твой папа проживёт с тобою сто семьдесят лет. Твой папа говорил — отправим Армена в колхоз, пастухам хороший трудодень дают. Армен в городе, значит, он тебя отправит пастушить. Каждый человек становится тем, кем хочет стать. Дорог много, а воля одна. Каждый человек идёт по избранному им самим пути. Так кем же ты станешь?