На макушке горы был кусочек белого льда, над льдом молча трудилось, разматывало нити пелены маленькое облачко. Под облачком восторженно болтался, наслаждался белым светом жаворонок, а над облачком, над стадами, над соколом, над горами, над летним выгоном и лесами чистые ветры других стран, полыхая жаром, несли огромное, огромное солнце.
Трава здесь была необыкновенно вкусная, полевой сторож поэтому должен был появиться с минуты на минуту и закричать, чего это они так долго едят вкусную траву, и коровы паслись с жадностью. Наверняка они давно уже были сыты-пересыты, но полевой сторож отчего-то всё не являлся. От льда начинался ручеёк и проходил между коровами. Коровы краем уха слышали, что ручеёк — есть. Они ели траву, под брюхом у них обильно и быстро гналось молоко, и коровы всё время себе говорили, что ручеёк — есть.
Обнесённая тёплым ароматом, в овражке паслась буйволица. Ветры не побывали в овражке, не унесли из него ни одного запаха. Стадо могло вот-вот прийти, истоптать и испоганить овражек — буйволица паслась бодаясь и угрожая. Вдруг трава сделалась невкусной, прямо сухой соломой стала. Ручеёк был близко. Но тут стала мёрзнуть спина. Значит, облако заслонило солнце. Буйволица поёжилась, захотела сбросить тень со спины, но кожа на спине твердела, словно не её была. С задранной головой буйволица подождала, что же будет дальше, и кровь в её жилах делалась медленной и липкой, потом застопорилась, вовсе стала, а мир затихал и гас в её ушах. Мир умолк и потемнел. Сейчас облако должно было взорваться. Спрятались, пропали куда-то ветерок, жаворонок, ручей… и вдруг вены расширились снова и кровь побежала по ним, свободно и легко клокоча.
Буйволица выбралась из овражка — в тумане хороши были коровы, дали, молчаливое облако, но в стаде не было буйвола. Кровь согревалась в ней, с тихой болью и теплотой проснулись голени, а позвоночник уже приятными волнами покалывало от шеи до хвоста. Она переставила ноги, чтобы пойти и подраться с быком коров, но вдруг почувствовала, что не хочет идти, что злость тает, злости не остаётся в ней.
В глубокой тишине травы плели шёлковое благоухание, и оно расстилалось по зелёной этой стране, и с благоуханием вместе опускалась на мир сладкая тоска.
Буйволица замычала.
Коровы поглядели — не сторож был, буйволица была, мычала. И коровы продолжали пастись среди изобилия ничьей мягкой травы, поблизости от хорошей воды, в тучном довольстве от присутствия своего быка, обильного бега молока внутри себя и тёплого-тёплого солнца над головой.
Буйволица направилась к летнему выгону, грудь ласково уминалась между двумя ногами. Буйволица шла доиться к бабке. Летний выгон качнулся в её взгляде и исчез в овражке, буйволица сорвала два-три пучка травы, сжевала и остановилась в замешательстве. Да, ведь она к бабке шла, на выгон. А почему стадо ещё пасётся? Стадо — коровы, она — одна-единственная буйволица, вот так.
Она встала в дверях палатки, промычала и подождала, пока бабка выйдет.
— Пришла уже? — сказала бабка.
— Что же в такое время? На улице светло, а ты пришла?
— Стадо в поле, ты взяла и пришла?
— Ну ладно, давай подою, раз уж пришла.
— Вымя наполовину пустое, куда же это ты явилась?
Бабка доила плохо, вымя болело. Буйволица выгнула шею, принюхалась — пахло бабкой, и голос был бабкин, но доила она на этот раз совсем нехорошо. Буйволице не хотелось доиться. В дальних далях и ещё дальше, за ними, в тёплых туманах стоят группы буйволов, и один из них поверх лесов и дорог шлёт свою тоску ей.
— Эй… Сатик… бабку свою топчешь, кто же тебя ещё доить будет, а?..
— Нет, молока не принесла, что было — и то не дала…
— Вуй, вуй, вуй, истоптала бабку свою, бабку-то…
— Минас… буйволица какая-то не такая сегодня.
— А-а-а буйволица моя буйвола хочет.
— Буйвола хочет. Июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март… март… апрель; май… в хорошее время родишь. Телёнку твоему вкусные листья буду давать, солнце на дворе будет, май будет…
Буйволица встала на взгорке и поверх божьего этого зелёного мира поглядела на далёкие опалённые долины.
Лиса умерла, среди расщелин, на самом видном месте умерла — чтобы трава не мешала и ястреб в небе обязательно её увидел. И до того правильно умерла лиса, что ветерок трепал её мех и играл с ним как хотел.
В опалённых солнцем дальних долинах покачивались потные жаркие группы буйволов, и среди них жаркий и сильный один, высоко задрав голову, посылал свой зов ей. Буйволица замычала и сорвалась с взгорка…
Что это делает, что делает, что это там делает эта скотина! — кинулась к ней лисица. Тысячу раз думала распроклятую эту нору не рыть в такой рыхлой и дрянной земле… Тьфу!.. Лисица прыгнула под мордой у буйволицы, чуть-чуть не была истоптана, но сумела всё же немножко испугать и немножко сбить буйволицу с дороги. Потом присела и поглядела ей вслед, на удаляющийся её зад.
Буйволица рассекла колючий ежевичник, вошла в освещённый мягким светом лес, где деревья стояли высокие, а стволы их были почти голые, и земля под ним — сплошь из твёрдых жилистых корней сплетена была. Буйволица слышала спокойное дыхание леса. Потом земля оделась прелой листвой, медвежьей травы стало больше, и засверкала и одноцветно забелела поляна с малиной. Малинник закрывал буйволицу, запах малины стоял в половину роста деревьев. Сцепившиеся между собой ветви хватали буйволицу за рога, кругом всё шелестело. Поляна кончилась, и тишина в лесу устроила такую засаду, будто буйволице разом заложило уши.
От земли шёл грибной дух, а сама земля под слоем прелой прошлогодней листвы тоже оказалась сгнившей — поползла с буйволицей вместе в овраг. В овраге крепкая глиняная грязь схватила буйволицу за связки нервов и сухожилий. Буйволица выбралась из оврага, встала на опушке.
Двадцать дней спустя известный завиральник охотник Адам, увидев изрытую грязь в овраге и заметив, что пня тут раньше не было, а теперь есть, почёл за благо не заходить дальше и убраться отсюда подобру-поздорову, да поскорее, — он не зашёл в малинник, как собирался, не отведал малинки, а, перетирая табак между пальцами, похвастался в селе:
