Он не любил, когда приезжали повозки, но каждый день выходил на порог, спускался на три каменные ступеньки вниз и стоял в ожидании. Дни, когда никто не приезжал, были радостным событием для доктора. Климентий Павлович их всегда ценил.
Уже через десять минут стало понятно, что повозка едет к дому. По-другому и быть не могло. Но надеяться Климентию никто запретить не мог. И он надеялся.
За спиной доктора из-за приоткрытой массивной двери появилось сморщенное лицо. Это была его помощница – маленькая глубокая старушка. Она просунулась между косяком и тяжелой дверью и стала говорить дребезжащим голосом:
– Климентий Павлович, душа моя, что вы там камни греете? Как довезут, вас позовут. Мимо еще ни разу не проехали. Вас там мальчик спрашивает. Он бледный сегодня.
– Я иду уже, Антонина. Что вы тут? Идите, идите работать.
Климентий Павлович быстро поднялся по ступенькам и, заталкивая дребезжащую Антонину внутрь, зашел в дом. Несколько чисто убранных комнат были украшены связанными Антониной пледами и сплетенными ею же широкими абажурами для керосиновых ламп. Свет от них, и так тусклый, в красоте абажуров терялся вовсе, но Антонине нравилось, и доктор ей не препятствовал. Он, не задерживаясь в комнатах, прошел через весь дом и вышел во внутренний дворик.
Десять соток этого дворика были обнесены невысоким дощатым забором, выкрашенным в белую краску. Вдоль забора разбитые заботливыми руками Антонины же, красовались узкие цветники, а по углам гнездились пахучие кусты сирени. За забором начиналась небольшая лесопосадка, которая окружала весь дом, кроме южной стороны. Посадка наполняла воздух ароматом зелени и шелестом молодой листвы. А с южной стороны забора раскинулся старый яблонево-вишневый сад, который цвел каждую весну и плодоносил каждое лето и осень, без перерыва на год, как это случалось во многих садах той части России.
Во внутреннем дворе, окруженный добротным деревянным навесом, стоял длинный, в один этаж, летний дом. Вернее, летним он был раньше, до того, как доктор выкупил его. Сейчас это был вполне себе теплый и ухоженный приют для тяжелобольных и умирающих людей. Внутри было десять коек, без деления на мужскую и женскую палаты, две печки из красного кирпича, смотровая и операционная. Операционной Климентий Павлович не пользовался практически никогда. Она просто была. А вот смотровая работала постоянно. Антонина ежедневно в ней прибиралась, кипятила инструменты и простыни. Большие приютские окна играли зимой злую шутку с ее обитателями, пропуская много холодного воздуха. Антонина их утепляла, но все без толку. Топить приходилось по два раза в день, поэтому за домом, ближе к забору, стоял отдельный дровяник, куда из города регулярно привозили дрова, потому что часть обязанностей по содержанию приюта была возложена на земскую управу. С осени по весну у них жил еще и истопник, который следил не только за печным отоплением в приюте, но и за каминами в самом доме, регулярно проверяя их и прочищая дымоходы. Это сильно облегчало заботы доктора и Антонины.
Антонина была этаким ангелом-хранителем и для доктора, и для больных. Она вставала всегда с рассветом, убиралась в доме и приюте. Потом готовила незамысловатый завтрак и обед. Всё за один раз. И весь день сновала, как маленькая водомерка, между людьми, кроватями и предметами. У неё всё выходило ладно и быстро. Она никогда не уставала и не жаловалась. Климентию Павловичу иногда было интересно спросить, сколько ей лет и как она жила до того, как попала в приют. Но потом он смотрел на ее маленькие уставшие глаза и так и не решался на вопрос.
Сейчас в приюте было всего четыре человека: мальчик Никитка, слепая женщина лет сорока пяти, мужик из ближайшей деревни, который от невыносимых болей часто кричал по ночам, и старик с переломанными и неправильно сросшимися ногами. Старик рассказывал, что когда-то он был богатым купцом и много разъезжал по стране, но завистники, наняв лихих людей, изувечили его. С тех пор он ничего не помнит, только то, что был богат. Его рассказы слушали молча, кивали и верили.
Такое малое количество народа радовало доктора, но одновременно и огорчало – в начале весны за несколько дней умерло шестеро. Это было самое тяжелое время. Похоронив последнего, доктор закрылся на ключ в своем кабинете и не выходил три дня. Если бы не Антонина, то не стало бы и всех остальных.
Как только доктор вошел в приют, слепая женщина повернулась в его сторону и сказала с видом человека, который был водой в прятки и кого-то нашёл:
– Климентий Павлович.
Доктор быстро ответил:
– И вам доброго дня, – и направился ко второй от входа кровати.
На ней лежал худенький мальчик лет тринадцати. Его серое лицо с большими круглыми глазами и впалыми щеками могло вызвать слезы у кого угодно, но не у Климентия Павловича. Несмотря на свое весеннее трехдневное отсутствие, доктор не плакал уже много лет. Он не был чёрствым и равнодушным. Он просто не мог позволить себе слезы.
– Никитка, что ты? Звал? – спросил Климентий Павлович, присаживаясь на краю кровати и беря мальчика за тонкую, с выпирающими костяшками руку.
– У меня болело сегодня. Всю ночь. А сейчас легко. Будто ангелы воздуха в живот надули, – тихо шептал Никитка, с надеждой глядя на доктора, – авось мне легче? И я к мамке уйти смогу? А?
Климентий Павлович, щупая пульс, лоб, оттягивая нижнее веко мальчика и осматривая болезненные белки глаз, не задумываясь, бубнил:
– Легче – это прекрасно. Это же просто прекрасно. Значит, так и будет, как говоришь. К мамке. Домой. Вот ты молодец. Об этом и думай.
Растягивая слова и продолжая осмотр, доктор несколько раз погладил мальчика по голове, а потом, вздохнув, встал и направился к выходу.
В дверь навстречу ему опять просунулась голова Антонины.
– Антонина Петровна, да вы сегодня в ударе. Дались вам эти дверные косяки, что вы между ними трётесь, – пошутил не улыбаясь доктор и легонько вытолкнул ее во двор.
Антонина, не слыша шутки, снизу-вверх пытливо и с надеждою смотрела на Климентия Павловича. Он остановился, внимательно глядя на свои черные туфли, и, долго помолчав, сказал:
– Уходит Никитка. Видать, сегодня.
Антонина шумно вздохнула и, приложив ладонь ко рту, начала беззвучно и горько плакать.
– Почитать ему сможете? – спросил доктор.
– А как же, батюшка. А как же, – всхлипнула в ответ Антонина и стала утирать слезы серым холщовым фартуком.
– Я пойду повозку встречать, – сухо сообщил он, направляясь к дому.
Уже и так заскорузлая душа Климентия Павловича покрывалась в тот момент невидимой каменной коркой и выла неслышимым протяжным воем.
Но то, что он увидел на повозке, и в сравнение не шло с уже пережитой болью.
…Климентий Павлович не всегда был доктором в приюте. Была у него и другая жизнь. Будучи выходцем из дворянского рода, он всегда мечтал о медицине. Отец поддерживал его во всех начинаниях и оплатил обучение в Дерпте, на медицинском факультете. Когда молодой Климентий, получив образование, вернулся в городок, то он никак не собирался оставаться в провинции. Все мечты его были о столице. Туда он стремился и уже был принят на службу в одну из столичных больниц при Императорской медико-хирургической академии. Он уже мечтал о карьере военного медика и о том, с какой гордостью он будет носить погон лейб-медика в чине статского советника с императорской короной и гербом. В самых вольных своих мечтах он представлял, как будет оперировать перед коллегами и студентами, передавая свои знания и опыт. Однако не всякие людские планы схожи с планами судьбы.
Зайдя однажды в местную лавку, чтобы просто купить домашнего печенья к чаю, он встретил дочь лавочника. Маленькую, кудрявую как молодая овечка, девушку. Курносый носик, пухлые розовые губки и живые зеленые глаза ударили молодого доктора в самое сердце и разрушили все планы на жизнь. Девушку звали Татьяна, она уже была обручена и через месяц должна была состояться свадьба. Климентий, не в силах противостоять собственному сердцу, признался ей в чувствах, пообещал всё возможное и саму свою жизнь. Но Татьяна, подумав недолго, со слезами на глазах и дрожанием рук отказала ему. Свадьба ее состоялась в назначенный срок и прошла с должной пышностью для маленького городка.
