– В двадцатом веке человечество вырубило половину мировых запасов древесины. В Европе почти не осталось реликтовых лесов, и двадцать семь процентов млекопитающих из-за этого под угрозой исчезновения. А вот так, – я ткнула в ветку, – скоро будут выглядеть наши двести тысяч гектаров Оленбаха.

Канцлер приподнял брови и серьезно изрек:

– Печальное известие, Ваше Величество. Это будет весьма прискорбно.

– Весьма! – Я следила за его лицом, ожидая первых признаков недовольства. Обычно мне становилось неуютно, когда я понимала, что раздражаю людей, но с канцлером выходило наоборот – мне нравилось его злить. Он так редко выходил из себя, что я считала своей священной обязанностью это изменить. Сейчас я совершенно точно отвлекла его от своего опоздания.

– И что же делать, Ваше Величество? – канцлер задал вопрос с такой интонацией, что его можно было принять за риторический, но в то же время проблема будто бы сильно его взволновала.

Я опустила взгляд к бумагам на столе: мертвые слова на убитых деревьях, плененная смола в чернилах.

– Для начала прекратите тратить бумагу на ненужные распечатки. – Передо мной лежала целая стопка: наверняка страниц сто с поправками к последнему законопроекту. Я подвинула кипу в его сторону. – Рассылайте ознакомительные документы по электронной почте.

– Ох, Ваше Величество, боюсь не нам с вами тягаться, – вздохнул канцлер и обвел взглядом советников. – Мы все всегда восхищались вашим умением цитировать наизусть любую строку из гражданского или уголовного кодекса, свода судебных прецедентов… К сожалению, мы не обладаем такой феноменальной памятью, как вы. Мы – простые люди.

Он сделал вид, что задумался, а я поняла, что, если тут кто и злится, так это я сама.

– Могу ли я напомнить вам о том, что мы обсуждаем уже пару месяцев?

– вежливо поинтересовался канцлер. – Планшеты.

Я вздохнула. Идея оснастить сотрудников Холлертау планшетами поднималась уже давно, но пока с ними работало только несколько человек, в том числе и фрау Хафнер. Конечно, это снизит расход бумаги, но меня смущал вопрос утилизации: батарейки с кадмием и свинцом нельзя просто выбросить на свалку, а ведь многие именно так и поступают. С другой стороны, каждый планшет может послужить лет двадцать. Это сколько же деревьев останутся жить! За это время мы точно приведем в порядок законы об утилизации.

– Так что скажете, Ваше Величество? Фрау Хафнер не тратит лишнюю бумагу, однозначно.

– Хорошо, давайте попробуем с планшетами, – кивнула я. – И еще… Поднимите все документы, которые мы готовили для процесса переговоров с ЕС. Пункт двадцать седьмой посвящен экологическим проблемам. Соберите спецкомиссию еще раз, включите туда орнитологов. Увеличьте бюджет на борьбу

с эрозией почв, нам это вполне под силу. И подготовьте мне отчет по другим инициативам: что у нас с мерами противодействия потеплению, логистикой отходов и пластиком?

По-моему, я его достала, на лице канцлера проступило легкое неудовольствие, но он выдержал удар и решительно произнес, склонив голову:

– Сегодня у нас по плану обсуждение пункта «Свободное перемещение рабочей силы», но давайте включим в повестку и орнитологов, Ваше Величество.

«Один-ноль» в мою пользу.

– Что-нибудь еще или вы готовы перейти к повестке дня? – осведомился канцлер и посмотрел на меня фирменным взглядом: легкая досада пополам с недоумением, дескать, как нас угораздило получить такую королеву, но после всех потерь, скандалов с моей беременностью, расследованием дела Ника Эберта, того самого, который предал королевскую семью, его приговором – страх перед людьми перегорел. Они могли сколько угодно прожигать меня взглядами – я их больше не боялась.

Советники застыли вдоль стола и ждали продолжения. Я только сейчас сообразила, что не давала разрешения садиться и чуть не зарычала от досады.

«Один-один».

Забавно, что поначалу я постоянно спотыкалась о грабли с этикетом: так нервничала, что даже элементарные вещи вылетали из головы – я не выказывала позволение сесть, и советники, члены парламента, да и просто посетители, стояли вокруг, выполняя волю монарха, а я боялась напутать с протоколом, и вообще боялась даже голову повернуть, не то что руками махать. За обедом сама наливала сок себе и отцу, брала что-то раньше, чем мне подадут, не придавала значения должностям и чинам, а потом не знала, как обращаться к Верховному судье (не по имени же). Вставала, когда в комнату заходили лакеи, а один раз горничная с ужасом на лице поймала меня у моих покоев: оказалось, я вышла в ночной одежде. Зачем же делать ночнушки такими красивыми и похожими на платье? Но от меня все время ждали прокола, поэтому совершать их стало даже некоей традицией. Вот как сейчас, например.

– Можете садиться, – милостиво разрешила я, сделав вид, что тянула специально. Советники с готовностью уселись и бодро зашуршали бумажками, будто боялись, что я отниму их прямо сейчас. Канцлер, как всегда, садиться не стал, а застыл напротив, ожидая моего слова. Я обратилась к протоколисту: – Советник Гермхольт, огласите повестку собрания.

Я старалась на него не смотреть, потому что в некоторых ракурсах он напоминал Чарли. Особенно когда опускал голову, и я видела только его лоб и макушку с темными, чуть вьющимися волосами.

– С вашего позволения, Ваше Величество, – советник Гермхольт с готовностью затараторил.

Под его бубнеж я медленно досчитала до десяти, пытаясь успокоиться и переключиться на совет. Подспорьем стала бы дыхательная гимнастика, а еще лучше помогли бы веселые глаза сына. В его присутствии всегда становилось спокойнее, но Рик гулял в парке, а дыхательная гимнастика не укладывалась в расписание. Тогда я попробовала по-другому: представила всю компанию в новых образах, которые вспыхивали в голове.

Канцлер-журавль вышагивал величаво, с достоинством переставляя ноги. Крылья за спиной, спина – ровно. Подумал, покачал головой для важности, подал голос. Советник-иволга запрыгал на месте, заволновался, защелкал клювом быстро-быстро. Журавль развел крылья, от возмущения длинная шея изогнулась, но потом он степенно продолжил с того места, где его прервали. В беседу вступил пересмешник, красиво подпел журавлю и застыл, удовлетворенно топорща хохолок. Советник Гермхольт, как настоящий пересмешник, обладал удивительным даром подпевать разным людям, при этом никто не знал, что он думает на самом деле. Наверное, он и сам не знал, пытаясь угодить всем подряд. Одно время я казалась себе таким же пересмешником, забывшим свои истинные желания: соглашалась со всеми окружающими ради сохранения спокойствия. Теперь желания разрывали меня на части, и я чувствовала себя птицей-песчанкой, которая бегает по берегу моря в поисках корма и периодически уворачивается от волны.

Когда советник остановился и перевел дух, канцлер повернулся ко мне с озадаченным видом:

– Что ж, Ваше Величество, как вы сами видите, деньги нужны на все. Плюс – текущие реформы. Плюс – благотворительность. И вы много раз настаивали, что поддержка медицинских проектов в приоритете. – Он застыл, делая вид, что раздумывает.

Бюджет на медицину был неприкасаем, и канцлер об этом знал, просто испытывал мое терпение. Он сам с удовольствием поддерживал развитие исследований, потому что это входило в программу научного преимущества.

Я побарабанила пальцами по твердой, чуть шершавой мертвой древесине столешницы. Хорошо, что мой сын родился тогда, когда технологии уже способны помогать глухим детям, хорошо, что он слышит мой голос, музыку, пение птиц и шелест листвы, но это все равно не успокаивало: кто знает, чего он все-таки лишился, ведь технологии не совершенны. Я ничего не могу поделать с этим и со своим бессилием.

– К тому же вашей семье помогли именно технологии. Мы с вами не хотим лишить других такой возможности, – веско заключил канцлер.

Пока он говорил, я разглядывала ветку, и мне становилось все тоскливее, словно помогать детям-инвалидам можно лишь потому, что это позволит нам вступить в Евросоюз.