Год 162. Приказной человек

Плохо увязанная дверь из тонких березовых стволиков от натуги потянулась, вздыбилась, но не поддалась усилию. В землянке раздалась глухая ругань, после чего от мощного пинка створка с треском распахнулась, криво повиснув на ременных петлях. В свежее сентябрьское небо выпорхнуло почти осязаемое облако спертого, застоялого воздуха. А следом, едва помещаясь в проем саженными плечами, выбрались двое раскрасневшихся стрельцов. Рукава закатаны по локоть – видно служилые употели в тяжкой работе. А «работа» вяло болталась промеж них: стрельцы волокли за собой крепкого красномордого мужика с густой бородой, мокрого то ли от пота, то ли от воды, то ли от крови. Изрядно побитый мужик слабо перебирал ногами, невольно помогая своим палачам, но голова его безвольно болталась под чаячьим изгибом могучих плеч. Правда, надышавшись свежим речным воздухом, он все-таки поднял кудлатую голову, чтобы посмотреть заплывшими глазами, куда его волокут.

– Хабаров! – ахнули казаки.

Ахнули неискренне. Как будто не знали, что только их атамана и могли выволочь из землянки, которую самовластно занял Зиновьев. Но одно дело: догадки строить. А совсем другое: самолично увидеть своего атамана Ярофея Хабарова. Такого грозного и барского ранее, а ныне – поверженного, битого, пытанного. Кто-то радостно хохотнул, но основная масса ватаги глядела на стрельцов хмуро. Даже те, кто еще недавно сами участвовали в составлении извета.

Служилые и охочие, без сговору, стали собираться мрачной тучею. Напротив, понимая, как оборачивается дело, уже толпились стрельцы, что пришли с московским дворянином. А за их спинами тихо шелестели по прибрежной гальке темные воды реки. Амуру было плевать на кровавое побоище, призрак которого завитал на голом пятаке меж скопища временных шалашей и землянок.

Многие из стрельцов даже не вздели свои кафтаны (чай, почти лето!), так что практически не отличались от местных. Только нового человека на амурской земле и без одёжи видно. По глазам, всему дивящимся, по походке, слишком самоуверенной.

Две «тучи» недобро оглядывали друг друга. Натертые ратным трудом ладони уверенно сжимали рукояти сабель (покуда еще укутанных в ножны) и ложа снаряженных самопалов. Но, несмотря, на игру в переглядки, все понимали: бою не быть. Амур, конечно, река закудыкина, дальше только море-океян, а вода черна – всё скроет. Но за стрельцами, точнее, за боярином Зиновьевым, стояла воля государева – суровая и неотвратимая. Как пойти против нее, даже здесь, на вольном Амуре? Рано или поздно эта воля найдет любого. Найдет и сотрет в кровавый порох.

А из землянки – в тяжелой шубе и громоздкой шапке меху бобрового – уже шел Дмитрий Зиновьев. Шел медленно, вбивая своими сапожками сафьяновыми каждый шаг. Чтобы чуяла вся земля, что не просто московский дворянин тут вышагивает – а Рука государева и Слово государево. Коим перечить не смеет никто.

– Люди добрые! Служилые да охочие! Послал меня к вам государь наш, Алексей Михайлович, дабы волю его донести, а ваши беды разрешить. Добр и милостив царь-батюшка, и не оставляет своей заботой никого. И узнал я, дворянин Димитрий Иванович, что приказной человек амурский Ярко сын Павлов все эти годы чинил вам разор и притеснения. Велел я изложить народу свои жалобы и вот что проведал: Ярофейко Хабаров тот ради выгоды своей людишек закабалял! Из казенного и надуваненного хлеба курил вина и пиво, продавал те вина и пиво людям, вгоняя их в долги. Выдавал заводные косы и серпы за плату. Отымал пушнину, пуская ее в обвод. Превратил храброе воинство государево в кабальников и холопей своих!

Зиновьев обвел казаков пронзительным взглядом: вот как о вас беспокоюсь, голытьба! И голытьба ответила, всею душой. Мало кто из служилых, да и вольных охочих людишек не задолжал Хабарову: кто полтину, а кто – и саму душу, кою не измерить ни рублями, ни рухлядью соболиной.

– Токмо эти вины еще не вины, – добавил дворянин, дождавшись восстановления тишины. – Донесли вы мне в челобитной вашей, что Ярко Хабаров порушил волю государеву! Прибыв на землю амурскую, чинил местным народам смерть и разорение, обозляя инородцев не только противу себя, но и противу государства Московского! Приказной Хабаров за три года так и не обустроил ни одного острога, не завел на Амуре-реке ни одной пашни! Городки даур, дючер, ачан пожёг, князьцов и народец озлобил! Творил насилие, дуванил туземцев без счету, рухлядь уводил в обвод…

– Неправда то! – заревел вдруг Хабаров медведем. Неведомая сила спружинила в нем, заставила разогнуться, что подручные стрельцы засвистели от натуги. – Никакой порухи государю я никогда не причинял! Самолично, с людьми своими привел дауров, ачанов, дючеров да гиляков к шерти, а богатую землю амурскую – под руку царю-батюшке! Ясак сбирал исправно, дюже богатый – и всё отсылал в Якутск воеводе! Господом-богом клянусь: каждый день радел я только о пользе государевой…

Стрельцы-палачи всё это время пытались скрутить атамана обратно в бараний рог. Да не выходило – столько ярости, столько веры в свои слова было в Ярофеее сыне Павловом. Голос его грохотал над берегом Амура, а казаки да служилые невольно вспоминали крутой норов своего предводителя. Кто-то – с восторгом, кто-то – со злобой и ужасом. Наконец, засадив мосластый кулак в пузо казаку, один из стрельцов выбил из него воздух и заставил снова склониться.

– А посему я, властью данной мне государем Алексеем Михайловичем, – продолжил Зиновьев, стараясь говорить так, будто никто его не перебивал. – Властью данной мне… повелеваю! Ярофейку Хабарова, обвиненного во многих винах, взять животом и свезти на Москву. Там-то и будет установлено доподлинно, где правда, а где – кривда!

Здесь дворянин все-таки зло покосился на Хабарова, которого до этого старательно не замечал.

– Матерь Божья… – негромко раздался в толпе казаков тихий отчаянный возглас.

Раздался и тут же испуганно затих. Но болтанувший лишнее пушкарский старшина по прозванью Кузнец все-таки перекрестился.

«Что же он творит, – с тоской подумал Онуфрий сын Степаново московском госте, глядя на окончательно поникшего Хабарова. – Приехал, ни в чем не разобрался… Всех подмял, всех попользовал… А как же мы тут дальше? Без Ярко-то…».

Похожие мысли, кажется, посетили практически весь амурский отряд, все три сотни с гаком. Как-то разом заозирались казаки, принялись по-новому смотреть на черные воды амурские, на стену лесов непролазных по обоим берегам реки.

«Это что же? Мы теперь тут одни останемся? Без Хабарова?» – читалось в каждом взгляде. Последние насмешки над жадным атаманом стихли, усохли, как трава на солнце, ударом косы срезанная.

– Покуда же идет разбирательство, – продолжил Зиновьев. – Назначаю старшим над вами Онофрейку сына Степанова! Где он? Ну-ка покажись!

Дворянин был крайне доволен собой, ибо совершенно неверно понял мертвую тишину, которая окутала амурскую ватагу. Государев посланник уверился, что покорил их, наконец, воле своей. И сейчас, приспустив веки, добродушно ждал, покуда оглушенная новостями толпа медленно выпихивала, выдавливала из своего чрева побледневшего Кузнеца. Наконец, пушкарский старшина вывалился на голый пятак, смял в руке старый колпак и на негнущихся ногах пошел к Зиновьеву.

– Ну, Онушка! – улыбнулся дворянин. – Теперя ты – приказной человек на Амуре! Старший над всеми вашими амурскими людишками.

– Благодарю тебя за щедрость твою, Димитрий Иванович! – Онуфрий переломился в поясе земным поклоном и подмел колпаком сырой песок с редкими пучками еще зеленой травы.

«За что, Господи!» – кричал он в тот же миг в голове своей, проклиная и оказанную ему честь, и весь этот день.

Год 162. Приказной человек

А ведь как хорошо начиналось… Воистину, конец прошлого года мнился счастливым, а вот начало нового словно скинуло его живьем в геенну огненную. Кончалось лето, и дощаники Хабарова под веслами бодро шли вверх по Амуру-реке. Позади осталась свара, летний объезд объясаченных инородцев. Ватага шла наверх в поисках нового места для зимовья. Еще хлебного, еще неизъеденного, где можно прокормить до весны три сотни рыл. И в аккурат при устье Зеи-реки повстречались им корабли Зиновьева. А при Зиновьеве том 150 стрельцов Сибирского приказа, да прочих служилых без счета.