— Пожалуйста, прости меня. Я от тебя так долго скрывала… — проговорила она сквозь слёзы.
Её признание было для Канамэ неожиданностью, но в то же время он почувствовал облегчение, как будто он освободился от связывающих его пут, как будто вдруг с его плеч сняли бремя. Наконец-то он мог полной грудью вдыхать воздух обширных равнин. Это было не одно воображение. В ту ночь, лёжа в постели и глядя в темноте в потолок, он действительно начал глубоко дышать. По словам Мисако, её любовь в то время ограничивалась душевными переживаниями, дальше она не шла, и Канамэ в этом не сомневался, но и этого было достаточно, чтобы отныне морально не чувствовать перед нею никакого долга. Не его ли отношение довело её до этого? Размышляя об этом, он не мог не упрекать себя в низости, но хотя, по правде говоря, он давно тайно надеялся, что наступит такой момент, он никогда не высказывал этого желания и не создавал для жены возможности его осуществить. Мучась сознанием, что он не может относиться к Мисако как к жене, он молил в душе, чтобы появился кто-то другой, кто любил бы эту милую, достойную сожаления женщину. Но, зная характер Мисако, он не мог надеяться на это. Когда жена призналась ему в любви к Асо, она спросила: «Но и у тебя кто-то есть?» Она желала мужу того же, чего и он ей желал. Тогда Канамэ ответил: «У меня никого нет». Он был виноват перед нею: вынуждая жену хранить ему верность, сам он её не хранил. Тогда он ответил на её вопрос отрицательно, но бывало, что под влиянием минутного любопытства или из-за физической потребности он отправлялся на поиски женщин сомнительного поведения. Для Канамэ женщина была и богиней, и игрушкой, и если с женой его отношения не сложились, причина была, как он думал, в том, что в ней не было ни того, ни другого. Если бы Мисако не была его женой, он мог бы сделать её для себя забавой. Но по отношению к жене у него подобного намерения не возникало.
В ту ночь Канамэ сказал Мисако:
— Я не могу тебя любить, но я тебя уважаю и не хотел сделать предметом развлечения.
— Я это хорошо понимаю. Но я бы хотела, чтобы ты меня больше любил, пусть как забаву, — ответила она, горько плача.
Даже после признания жены Канамэ вовсе не толкал её в объятия Асо. Он говорил, что у него нет никакого права считать любовь жены аморальной, и как бы далеко она ни зашла, ему ничего не остаётся, как принять происшедшее. Такое отношение мужа должно было побудить Мисако сделать решительный шаг. Но не понимания, не глубокого сочувствия, не великодушия — она ждала от мужа совсем другого.
— Я сама не знаю, что мне делать. Я в нерешительности. Если ты скажешь, я сейчас же разорву с ним отношения, — говорила она.
Если бы он в то время тоном, не допускающим возражений, сказал: «Прекрати эту дурацкую историю», она была бы рада. Без лишних разговоров и без сурового осуждения «аморальной любви», если бы он только сказал: «Это тебе ни к чему», она бы выкинула Асо из головы. Она лишь этого и ждала. Мисако не просила любви у мужа, который пренебрегал ею, но она надеялась, что он как-нибудь подавит её любовь к другому. Но когда она спросила мужа: «Как же мне быть?», он только вздохнул: «Я и сам не знаю».
Она начала ездить к Асо, постепенно её поездки участились, она возвращалась домой поздно, и Канамэ не вмешивался, не делал недовольного лица. У неё не было сил без посторонней помощи справиться с любовью, которую она изведала впервые в жизни. И после этого иногда в темноте Канамэ слышал её плач — оставленная без помощи безразличным мужем, она не имела мужества отдаться переполнявшей её страсти. Когда от Асо приходили письма или они где-то встречались, она безудержно плакала всю ночь до рассвета и старалась заглушить звуки рыданий, заливая слезами воротник ночного кимоно.
В одно прекрасное утро Канамэ со словами: «Я должен тебе что-то сказать» — вызвал жену в комнату на первом этаже европейского флигеля. Он хорошо помнил тот день, помнил, что на столе в вазе стояли китайские нарциссы, была включена электрическая печка — было ясное зимнее утро. Всю ночь накануне она проплакала, и она, и Канамэ почти совсем не спали, оба сидели друг против друга с опухшими глазами. Ночью Канамэ подумал, не заговорить ли с ней, но побоялся разбудить Хироси и, опасаясь, что жена, и без того готовая лить слёзы, в темноте ещё больше разрыдается, решил отложить разговор до утра.
— Я последнее время много думал и хочу обсудить это с тобой, — начал он, стараясь говорить весело, как будто приглашая её на пикник.
— И я хочу обсудить это с тобой, — ответила Мисако, повторяя, как попугай, его слова. Чуть улыбаясь усталыми от бессонницы глазами, она подвинула стул к печке.
Когда они высказали друг другу то, что лежало у них на сердце, они убедились: в общем оба они одинаково оценивают своё положение и пришли к одинаковому результату. Любить друг друга они не могут; каждый признаёт прекрасные качества и понимает характер другого; лет через десять или двадцать, постарев, они, возможно, и составили бы прекрасную пару, но они не в состоянии оставаться в неопределённости. С этим Мисако была полностью согласна. Оба сошлись и на том, что глупо из-за любви к сыну поставить на себе крест. Но когда после всего этого Канамэ спросил: «Хочешь, чтобы мы разошлись?», она ответила только: «А ты как думаешь?» Одним словом — оба понимали, что им лучше развестись, но не имели мужества пойти на это и, проклиная свой слабый характер, по-прежнему оставались в неопределённости.
У Канамэ не было причин выгонять из дома жену. Если он пойдёт на это, он, без сомнения, будет мучиться угрызениями совести. Он по возможности хотел играть пассивную роль. Сам он не собирался потом на ком-либо жениться, а у жены такой человек имелся, поэтому он предпочёл бы, чтобы решительно действовать начала она. Но поскольку у мужа любимой женщины не было, Мисако, со своей стороны, считала, что она не имеет права оставить его, чтобы самой быть эгоистически счастливой; и если муж её не любит, это ещё не значит, что он бесчувственный человек; в стремлении к лучшему никто предела не знает; в мире очень много несчастных жён; она, конечно, жаловалась, что нелюбима, но в остальном никакого недостатка не испытывала — короче, решиться бросить мужа и сына она не могла. В конечном счёте, думая о разводе, и муж, и жена предпочитали быть оставленным другим, для обоих это было бы со всех сторон удобнее. В чём же трудность? Оба взрослые люди — чего они боятся, что им мешает осуществить то, что велит разум? Разве речь не шла всего лишь о том, чтобы разом отрезать путы прошлого? Боль от разрыва длится всего лишь минуту, она, как у всех, со временем слабеет. «Мы боимся больше самого развода, чем жизни после него», — говорили они, смеясь. «Не начать ли нам потихоньку разводиться так, чтобы мы незаметно пришли к официальному разводу?» — внёс наконец предложение Канамэ. В старые времена сказали бы, что не справляться с болью при разлуке пристало девочкам, но современные люди считают: каким бы незначительным ни было страдание, мудрее его избегать, если можно и без мучений достигнуть того же результата. Зачем стыдиться собственной трусости? Если мы трусим, надо придумать такую линию поведения, которая соответствовала бы нашему характеру и помогла бы прийти к счастливому исходу. Что, если попробовать? Канамэ долго думал и изложил свой план по пунктам:
— Мисако некоторое время должна перед посторонними оставаться женой Канамэ.
— Таким же образом Асо некоторое время должен перед посторонними быть всего лишь её приятелем.
— Сохраняя видимость приличий, Мисако имеет полную свободу любить Асо и духовно, и физически.
— Год-два наблюдать, как развернутся события, и если окажется, что влюблённые могут благополучно состоять в браке, Канамэ будет добиваться согласия её отца и сам официально согласится на её брак с Асо.
— Поэтому один-два года считать временем испытания чувств её и Асо. Если испытание окажется неуспешным, если между Мисако и Асо обнаружится заметное расхождение в характерах, если будет очевидно, что их связь не совсем удовлетворительна, Мисако по-прежнему останется в доме Канамэ.
