Каков! Слова употребляет заковыристые. Я их понимаю, конечно, но не перестаю поражаться. Моя бабушка по материнской линии — бестужевка. Спать не ложилась без подобных терминов. Как влепит мне после многочасового спора, как влепит:

— Ты деградируешь не по дням, а по часам и больше не будируй столь неприятную для меня тему.

В перекуры Воловенко обожает валяться вверх животом, надвинув кепку на нос. Самураиха и Муранов далеко, по ту сторону шоссе. Дежурин отправился за водой. Верка следит, в какую графу я какие цифры записываю. Соображает математически значительно лучше меня.

Воловенко разглагольствует не стесняясь, на полный звук. В степи люди не боятся, что их неправильно поймут или подслушают, и потому склонны размышлять громко, рассказывать с подробностями, длинно, совершая отступления и свободно путешествуя по своей судьбе, куда занесет прихотливая память. В степи быстро добираешься до самой сердцевины, до самой что ни на есть сути характера; пустое пространство, как ни удивительно, роднит тебя с человеком или отталкивает от него сразу, а в народе, в людской мешанине, очень-то не пооткровенничаешь. В степи все мы лицемерим меньше, и не потому, что она так хороша, правдива, а потому что — зачем? Зачем лгать? Что делить? Иди себе своим путем, своей дорогой, и думай про вечность, про эту огромность, про это богатство, и говорить неправду тебе расхочется, потому что незачем. Не переменит твоя ложь ничего в степи, ничего ты не выгадаешь, а лишь унизишь себя и испачкаешь.

Жара, желтое солнце, запах сухой травы. Время вроде исчезло. Все замерло вокруг в тишине, и только настырный — с воспитательной ноткой — голос Воловенко буравом ввинчивается в мозг.

— Фунт изюму в том, что у нас ерундовая партия. Нету к ней уважения. Один техник, один инженер или бурмастер. Но глина — о-го-го-го! Предмет для мужика первой необходимости. Алмазы ему — тьфу! Из алмазов коровник не сложишь. Кто в твоей литературе позволит себе накарябать, что геолог не романтик? В шею его моментально. Между тем именно мужики, а не мы, геологи, про которых поэты твои строчат, и есть главные романтики. Слыхал, как кривой квалифицирует: Кравцово безыдейно живет. Это пойми и почувствуй. Лев Толстой — надо прямо заявить — единый чуял, что мужик есть главный романтик и идеалист. Мужик, брат, живой корень жизни. Не только у нас, но и повсюду — в Америке, в Германии, пусть и в Шотландии. Он все пополняет, всему силу качает. И городу тоже. Где с мужиком порядок — там везде порядок. А ты — геологи, романтики. Экскурсии это, прогулки при луне. Мужик — он целую вечность в земле барахтается, и ничего, а геолог — резон.

Многое из утверждений Воловенко вызывало двойственное ощущение. Я соглашался с ним, но что-то внутри и протестовало. Хороши экскурсии, думал я, усаживаясь на раскаленный футляр, не успев толком отдохнуть.

Теодолит опять превратился в пулемет. Постреляли часа два. Оторвались, закурили. Ну хоть бы начальник помолчал, так нет — давай жилы мотать.

— Геодезия — наука честная. Она серьезности требует. Иначе под суд спроворишь. Послали меня однажды инспектором в Среднюю Азию…

Кончится, боюсь, тем, что и к нам прикатит инспекция. Дежурин отрапортует: у меня лично совесть чиста. Я вашего сотрудника предупредил. Дежурин, безусловно, избегает вмешиваться в конфликтные ситуации. С подобным прошлым орденоносец Карнаух скрутит его в момент. И проверять Федьку никто не отважится. А у меня ни прошлого, ни настоящего. Я — новенький, а новенькому в коллективе укрепиться сложно. На новенького любой кивнет. Без авторитета Воловенко пропаду. Из-за чего мне вообще-то копья ломать?

— Завод-лилипут, полукустарный, — продолжал Воловенко, гоняя соломиной рыжую букашку. — Часть времени механическая формовка и «боковская» печь функционировали плохо. Ну, рабочий люд не горевал, вручную зарплата больше.

Господи, это он Степановку имеет в виду. Вдруг Дежурин ему капнул? Вот я испытания на честность и не выдержал. Он определенно по заданию Клыча и Абрама-железного его устроил, а ягненком прикидывался. Сейчас все разъяснится.

— Надо тебе прямо заявить — кирпичное занятие мало выгодное с точки зрения пети-мети. Труд почти неквалифицированный. Не сталеварский. Вот каждая сошка норовит кирпичик и удешевить.

Ага, Абрам-железный — знатный специалист по удешевлению.

— Где инспектировал я, принудилыциков собралось достаточно, заключенных. Шуровать было кому.

Пора признаваться. Не тюрьмы следовало дрейфить, а проверки. Влип, как кур в ощип. Почему Чурилкин не предупредил?

— После тюрьмы за шесть сотен они вкалывали и благодарили. Но начальство все-таки решило возводить фундаментальные цеха. И закочегарили. Директор там был парень разумный, но четырехклассник. Добился финансирования, затребовал чертежи…

Нет, напрасно я трусил. Здесь, на степановском, нет никакого директора. Речь шла действительно о Средней Азии.

— Повертели синьки, повертели, в том числе и вверх тормашками. А главный инженер попался парень глупый и вдобавок самонадеянный. Я-де лично справлюсь. Я, мол, плевать желаю на геодезию. Посажу завод без всякого вашего Якова. Проектанты за нулевую отметку пометили борт «боковской» печи. Чтоб завод сидел на одной горизонтали. В главном инженере гордость взыграла, и он умолчал, что на чертежах нулевая отметка показана нечетко. Опытный бы догадался и без дополнительных данных от ОКСа, а что взять с пустельги? На будущее предприятие — гордость района — государство затратило золото. Табак, между прочим, продали в Финляндию, а оттуда искусственные сушила получили, транспортеры знаменитая фирма «Герлиц» прислала, бешикер, вальцы, вакуум-пресс и так далее и тому подобное. Замечательные приспособления. А из-за ерунды чего получилось? Из-за бахвальства, из-за нолика. Ни хрена хорошего, брат, не получилось. Пустельга всадил нолик не на борт печи, а на пол цеха-времянки. Какая ему разница? Что борт, что порог? Кирпич и так и так слепят, ибо план. Выдал строителям чертежи и умотал на курсы повышения квалификации. Милая штука — общежитие, курсанточки в перманенте, столовая по талонам. Однако курсы курсами, а что-то не пляшет. Четырехклассник опытом учуял. Заметался туда-сюда. В министерстве — люди привычные, там деньга течет без счету — терли, мяли, бекали, мекали, но составлять комиссию пришлось. Спасать положение надо. Подпортили крепко симфонию. Вот, брат, тем обернулось недобросовестное отношение к своим обязанностям. А еще гениальный Пушкин в повести о мужицкой революции «Капитанская дочка» писал: береги честь смолоду!

Так, понятно. Нулевая отметка. Бешикер, вальцы, вакуум-пресс. Финляндия. Знаменитая фирма «Герлиц». Дело — табак. Гениальный Пушкин. Благородный Гринев. Преданный Савельич. Мужицкая революция. Емелька. О, Емелька, Емелька… Привыкший к степи Пугач. Ему любая погода нипочем: «Я выглянул из кибитки, все было мрак и вихрь…» А я сейчас рехнусь от жары, упаду с футляра.

Снега, снега мне! Полцарства за пригоршню снега!

— Посадили его? — поинтересовался я, одолев головокружение.

— На полметра выше проектной отметки.

— Да нет, инженера?

Воловенко посмотрел искоса:

— Отозвали с курсов и выгнали, но вполне имели право.

Ему не понравился вопрос.

Проклиная почему-то фирму «Герлиц», я принялся набрасывать кроки. Цифры между тем сыпались градинами. Успевай подхватывай. Рельеф здесь ужасный. Курган, овражек, опять курган, кустарник. Ох рельеф! Воловенко требует точности. Дерево есть? Обозначь дерево. Старая кирпичная кладка? Обозначь старую кирпичную кладку. Не халтурь. Холмы, да ямы, да речка Кама, да городок Воркута… Не халтурь. Слава богу, что инженера не посадили, авось и у нас обойдется.

Когда солнце наконец погасило свой неистовый жар, соскользнув по миллиметру за горизонт, а прозрачная, затесанная по краю льдинка луны более четко проступила на небе — как сквозь промокательную бумагу, напитываясь каменной желтизной, Воловенко скомандовал:

— Шабаш! Не то ослепну!