— Тянучка, — ответил я, — и Хунхуз.

— Что такое? — нахмурился узбек с депутатским флажком, уловив подозрительное звукосочетание.

— Ладно, ладно, Тянучка.

— Есть у тебя настоящее имя? — спросила «сталинка».

— Есть. Георгий.

При милиционерах — поделикатней. Вице-президент смотается — мне уши оборвут.

— Ай трай нейм фить фить Джордж! — пролаяла «сталинка».

— Джордж, Джордж! — взвеселился вице-президент.

Обрадовался, чудак, родному.

— Трах бам бим бом фам! — и он запустил прохладные пальцы в мою нечесаную шевелюру.

— О чем ты мечтаешь, Георгий? — опять строго спросила «сталинка».

Хоть бы подобрел — с ребенком ведь беседует, да подсказал бы, чего им требуется. Про билет ляпнешь — уши небось оборвут. Уши беречь надо. Третьего дня так намяли, так намяли…

— Ну, не стесняйся, смелее, — поторопила «сталинка».

Правду им — ни в коем случае.

— Я мечтаю, — бодро начал я, — поскорее пойти в школу. Я учусь в пятидесятой имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Мне выдадут фуражку с лакированным козырьком, а то в прошлом сентябре четвертому не досталось.

Магазин расхохотался. Хохотали продавщицы, директор, милиционеры, гости и просто случайные покупатели, изгибались полки в шкафах, подпрыгивал толстый «Вильям Шекспир» на прилавке. Узбек с депутатским флажком сиял, как начищенный пятак. Я выложил, чего от меня ждали. «Сталинка» осведомила вице-президента о моей мечте, но тот не рассмеялся, а лукаво, с прищуром, оглядел толпу:

— Трум пум пум. Интер фентер фик. Буль-буль-буль, — жестко сорвалось с его губ.

«Сталинка» затараторила:

— Товарищ Уоллес не верит, что ты мечтаешь учиться. В твоем возрасте он бредил ковбоями. По-нашему, это пастухи. Товарищ Уоллес полагает, что ребенок хитрит и желает доставить удовольствие своим наставникам.

Коварные американские глаза следили за малейшим моим движением. Но разве ему накрыть Хунхуза? Меня сам начальник горотдела НКВД Майстрюченко И. К. допрашивал и помучился-таки изрядно, прежде чем расколол. Хаджи Салим — глава планакешей хвалил: «Ты, Хунхуз, — умный. Ты далеко пойдешь». А Майдык? Сколько я его поручений выполнил? Вдохновение увлекло и завертело в водовороте лжи.

— Тогда зачем я пришел в книжный магазин, если не люблю учиться? — услышал я свой иронический голос, который вопрошал вице-президента почти без моего участия.

Ну, что? Слопал, американец? Вице-президент зачем-то стукнул ладонью по пиджаку там, где у людей расположено сердце.

— Трен пен хал. Гуд бай. Бах-пих-пух, — и он, заговорщицки подмигнув, тронулся к стеклянному тамбуру.

Но не успел вице-президент переступить порог, как меня охватило омерзение от вранья.

— Я не хочу в школу, я хочу домой, я эвакуированный! — крикнул я и глухо затопал матерчатыми тапочками. — Я хочу домой, домой!

Вице-президент обернулся на шум:

— Увай ман тер, бум трам бум!

Оправившись от замешательства, «сталинка» отчеканила:

— Народ, считает товарищ Уоллес, дети которого не могут жить вдали от родины, покорить невозможно!

— До звидания, друзза! — и ослепительная улыбка опять вспорхнула с губ вице-президента, повиснув на мгновение в пространстве.

Вот так фрукт! Кумекает по-русски. За витриной хрипло взвизгнул «ЗИС» — и отвалил. «Плимут», оседая на задние колеса, рванулся вдогонку. Оживленная толпа постепенно рассеялась.

— Ты откуда? — поинтересовалась одна продавщица — та, грациозная. — Где твой дом?

Я назвал украинский город.

— Ну, не близко ты забрался.

— Хрен с ним, с домом и американцем, — сказал я. — В кино бы успеть.

— Сколько? — спросила продавщица.

Догадливая девчонка. Добрее, чем коварный вице-президент.

— Рубль.

Она вернулась в подсобку. Я взял не жадно и с достоинством покинул «Узкитаб». Я брел к глиняной башне «Хивы» по пылающему, вязкому асфальту, всхлипывая от внезапно нахлынувшей обиды. Голые пятки прилипали к нему сквозь дыры в матерчатых тапочках. Чмок! Чмок! Я побежал. «Ночь над Белградом» долгая, успею. Я размазывал шершавые от грязи слезы и бешено тосковал по дому напротив университета, по гулкой квартире Дранишниковых, по розовым крышам, уступами уходящим в ясную до горизонта послегрозовую даль, — по всему тому, что никогда больше не повторится.

45

Вася Гусак-Гусаков нас не забыл. Возник, как Мефистофель, среди клубящихся испарений. Недели через две.

— Не дрейфь, хлопцы, выручу, — подбодрил он. — Жизнь у меня сейчас — русишь культуришь… — И он пристегнул нецензурное словечко для рифмы.

Выручать, впрочем, не из чего. От вони, правда, постоянно мутит.

— Поехали отсюда. Я колбасу притащил — салями — и пива. Обсудимся и решим, что к чему. А то мне пора: Валька ждет.

Мы вышли к главной магистрали города. На свежем воздухе внезапно накинулся голод и сдавил горло. До ближайшего переулка рукой подать. Свернули в него. Я прислонился к ржавому калориферу под уцелевшей стеной и вгрызся зубами в скользкие от жира кружки колбасы. Она источала чесночный аромат, к которому примешивался типичный для застарелых развалин запах сырости. Мы сжевали бутерброды, судорожными глотками выхлебали пиво, заев его трофейным горьким шоколадным ломом. Вечерело. В мокроватую духоту время от времени врывались потоки речного ветра. На бессолнечном небосводе мигала бриллиантовая точка. Багровый отблеск меркнущей зари лежал на стеклах. Кирпичная пыль с примесью серой извести островами застыла на брусчатке, искалеченной гусеницами танков. Скелеты сожженных зданий сами себя вычерчивали по бледно-салатовому фону. Через Пассаж мы вынырнули на Думскую площадь. Здесь, в сквере, нам расходиться. Вася на прощание коротко рассказал про свою нынешнюю житуху и велел завтра подконать сюда. В чистых рубахах. Желательно утром постричься и опрыскаться одеколоном погуще, чтоб и воспоминаний о мясном пандусе не осталось. Стригли грузил бесплатно в парикмахерской на бульваре. Свиные голяшки притарабанишь — пожалуйте в кресло без очереди, как герой или инвалид войны. Обслужанс высший сорт.

Точно в назначенный час мы явились на Думскую площадь, еще влажные от одеколона, которым нас окатили буквально с головы до пят. Вокруг шумел и переливался разноцветный апрельский день. Сердце сладостно обмирало в предвкушении неизведанного.

Вася и Реми́га ждали на скамейке у разрушенного фонтана.

— Игорь Олегович, послушайте, как Юрий поет, — попросил Вася, шумно обнюхав меня. — У него глотка — труба иерихонская.

Вот так отрекомендовал! И зачем им мой голос?

— Ну-ка, спой, — вежливо кашлянул Реми́га.

Я пустил руладу:

Это было под солнцем тропическим

На Сендвичевых островах.

И про этот про случай комический

Не пропеть в человечьих словах.

Роберт заканючил, потеряв обычное самообладание:

— Попробуйте и меня. Я соловьем свистать умею.

— Мне нужны не артисты, а рабочие, — скромно заметил Реми́га.

Неужто Роберт подозревает, что я предатель? Мы всегда у Васи на равных. Пусть со мной спокойно разберутся.

— Я к тому, что бабушка моя говорила: «Кто хорошо поет, тот хорошо работает», — сказал Вася. — Они мастера на все руки.

Реми́га тогда предложил Роберту:

— Ну-ка, покажи свое искусство.

Роберт засвистел. Он замечательно имитировал птиц. Торговки насыпали ему стакан семечек с верхом, лишь бы он их потешил. Бельмастый инвалид, который продавал рядом ледовый сахар, уронил от неожиданности лоток и замотал головой в поисках источника звуков. Трели Роберта звонкой россыпью украсили холодноватый — с запахом талого снега — воздух.

Реми́га выразил удовлетворение нами обоими:

— Весьма способные на кунсштюки юноши. Знаете, где горпроект?

— Знаем, знаем. Угол Прорезной…