Вася сознался, что неудачно разыграл. Они обнялись. Получив удовлетворительное объяснение, Реми́га успокоился и увел его с собой. Мы с Робертом сникли и отправились прочь. Вот теперь навеки покончено со спекуляцией сигаретами.

41

Отныне мы слонялись по Бессарабке без особенной выгоды. Но уроки в четвертой четверти, как и прежде, пасовали безбожно. Всё причина — весна, кино, немцы. Мы согласны даже расчищать развалины и таскать носилки — «оборви плечо» — с кирпичами, только бы не мучиться за партой.

Однажды бригадир бессарабских грузчиков по кличке Сизый Нос предложил нам солидную честную работу — штампы к освежеванным тушам прикладывать. Дело будто плевое, а поди пошлепай смену — одуреешь. Чернильная паста по влажному мясу плывет, посуше кусок нащупывай. Требуется ловкость и быстрота. Тем временем фельдшерица осматривает убоину и талон для рубщиков оформляет. Без него на колоду не примут и за крупную взятку. Фельдшерица в санинспекции молодая — акулинка на пружинках, как ее дразнят грузилы. Брезгливая, к сырому мясу прикасаться избегает. Вареное любит — в обед ест, круто посыпая солью и запивая сладким кипятком. Сизому Носу внешность ее, очевидно, нравится.

— Эх, мамзель-стгиказель на баганьих ножках! — натужно и картаво крякает он, сваливая очередную тушу.

Сравнение с бараньими конечностями фельдшерицу здорово задевает. Вон они торчат из-под рядна в кузове полуторки. А ноги у фельдшерицы, в общем, классные, ровней, чем у младшего лейтенанта. Когда я натыкаюсь взглядом на ее округлые с ямочками колени, в разлете ребер сладко ухает. Но удивительно, что кривоватые ноги Валерии Петровны в белых носках с красными стрелками я почему-то вспоминаю чаще. Роберт не отрывает взора от спины девушки, особенно когда та склоняется над весами литым гибким телом. Халат по бокам мягко рисует внушительный зад. Щиколотки толстые, деревенские, ступня широковатая, с короткими пальцами, номера этак тридцать шестого или седьмого — утром в подвале тапочки переодевает, чтобы не прела. Роберт, по-моему, и в стриказель втрескался. Целую смену от нее слышишь: фу-фу-фу! Свое лицо она платочком обмахивает, кружевным. Дух в санинспекции и впрямь кошмарный. Пол и стены кровью отдают да кишками. Похоже на ад. Место, однако, по мнению грузил, дорогое, сытное, а по нынешним временам — бесценное. Мы скроили себе фартуки из американского брезента. Одеревеневшие от грязного сала и пропитанные кровью мешки углом надевали на голову, подражая взрослым грузчикам. Нам импонировало лихо пришептывать, распугивая прохожих перед мясным пандусом:

— Аберегись! Зашибу! Аберегись! Зашибу!

Вечером мы шли напрямик через развалины отмываться в весенней ледяной реке. Потом лежали на закатной пепельно-розовой набережной и курили махорку, сплевывая в воду горькую пузырчатую слюну.

— Мексиканские и английские все-таки труха трухой. Наш горлодер почище берет. Сдымить бы американских, — завистливо размечтался Роберт. — Верно, меняет их солдатня сейчас напропалую. На «московскую» идет, не дешевле. Шнапс не плох, но в оккупации нашу продавали исключительно на рейхсмарки. Один лукьяновский жлоб два ящика в запас притырил, грабанул в сентябрьской суматохе. Так он знаешь как жил полгода? Со сливочным. Если части слиплись — товар качают туда-сюда. Табак у них — экстра, с плантаций. Тот румынский полковник, для которого я торговал на Евбазе, все о вирджинских беспокоился, довоенных. Забыл, как называются. С верблюдом на пачке. Я раз в кантоне сигару у шарфюрера спер, но гаванскую. Накурился — и с копыт.

Вирджиния, Вирджиния, Вирджиния моя! Прижав лопатки к холодному шероховатому камню, я принялся представлять себе зеленые плантации, как на этикетках грузинского чая, и шоколадных негров в белых коротких штанах, как на обложке «Хижины дяди Тома». Эх, союзнички — туды их в качалку, и не только их, но и их американские сигареты. У меня с ними, то есть с союзничками, собственные счеты. Ну, во-первых, второй фронт затянули — эта претензия, уж как полагается, идет от оперуполномоченного Кныша; во-вторых, по экрану нахально разгуливают в ботфортах из мягкой кожи со шпорами и высоких «стетсонах» с плавно загнутыми полями, а ни подобных сапог, ни шляп не достать сроду. Вместо них подарки присылают ношеные. Мне, например, куртку в распреде выдали с засаленным воротником — мама бензином чистила, у сестренки весь передник в пятнах. Что мы — нищие? Америка мне мерещилась чем-то тоскливым, пустынным, кирпичным, лесным, железнодорожным, хохочущим, автомобильным, джазовым, чарличаплинским и вместе с тем до обидного богатым, сытым и невероятным — то ли необитаемым островом с кокосовыми пальмами и баобабами, то ли коптящая во сто труб фабрика. Золотая банка тушенки, с татуировкой прыгающих букв, оранжевый, кругло выплавленный резиновый сыр, пушистый, как пыль, яичный порошок — вот она невероятная Америка! Для меня она невероятная главным образом потому, что вкус ее пищи невероятный, божественный. Но все равно — союзнички — туды их в качалку, хотя я лично против американцев ничего серьезного не имею, кроме, впрочем, одного происшествия.

42

«Узбекберляшу». «Узкитаб». Глиняная башня кинотеатра «Хива», глазированная солнечной краской. Я маюсь у афиши «Киносборник № 6». Мечтаю посмотреть «Ночь над Белградом» с красавицей Окуневской. Жарко — не то слово, конечно. Пустыни Каракум и Гоби вместе взятые. Асфальт что пластилин. Девушки снуют в цветных балахонах и тюбетейках. Косичек, косичек — уйма. Хочется пить — и до смерти — в сырую прохладу зала. Может, плюнуть, смотаться в древний город на Беш-Агач, и — бултых в голубой прозрачный хрусталь Комсомольского озера? Ж-ых! Бах! Ж-ых! Бах! Штурмовка на бреющем, рассказывал второгодник Ханжонкин, сфотографирована классно.

В кулаке у меня зажат альчик. На билет хруста недостает. Альчик — это полтинник. Вообще-то альчик в натуре — бабка, косточка для игры. Цена ему полтинник, если в выдолбленное отверстие налит свинец. А хруст — рубль. Самая малая единица измерения у Майдыка. Более солидные купюры он называл портретами.

— Скока патретов? Гони патреты!

Патреты, патреты, кругом одни патреты. Однако шейху Абдиль-ибн-Шарафи-аль-Хуссейну Майдык собирался отправлять исключительно желтки, то есть золото в слитках. Бумажные деньги шейх презирал. А мне стрельнуть бы бумажных. Офицеры назло не попадаются. У женщин с детьми клянчить бесполезно. Самый что ни есть жестокий и опасный народ. Держит своего за лапу, и мнится ей, что он ангел с крылышками, будущий академик и скрипач, а он прогульщик и попрошайка хуже меня в тысячу раз да еще вдобавок ябеда и доносчик. Сунет такая гривенник — бестолковой болтовни на пятерку не оберешься. Где ты учишься? Где твоя мама? Где твой папа? А если он на фронте узнает про твое поведение? Узнает он, жди. Очень ему нужно. Сидит, наверно, в окопе, голова в коленях, и его какой-нибудь барон фон дер Шик с неба утюжит, как нас под Харьковом и на Волге. Ж-ых! Бах! Ж-ых! Бах! Штурмуют немцы на бреющем — лучше не попадайся. А мой — что? Пехтура несчастная. Очень ему в окопе нужно про меня знать.

Дерну, пожалуй, к универмагу. Закрыто, черт его знает почему, но закрыто. Подежурю тогда в хлебном и возле — угол бойкий. Если не удастся разжиться, подконаю к «Ювелирторгу», что рядом с госбанком. Вот здесь грошей — захлебнешься, в глубоких подвалах, за крепкими решетками. Милиционер в оба посматривает. Кассирша в хлебном неприветливая. На правой руке массивные кольца — будто кастет надела. Лает со своего табурета под пулеметный треск. Иногда канителишься, канителишься, пока наколешь подходящего человека. Мужчину выгодней. Мужчина понимает. Но чтоб не из важных, чтоб не фасонил. Шепнешь ему уныло:

— Дядя, дай денег. Потерял, мать измордует.

Хоп! — и двадцать копеек в кармане. Клеветать на маму совестно, но еще полчаса — и хруст. За первым подходящим по обыкновению быстро следует второй. Правда, у кассирши глаз — алмаз, наметанный. Она очередь моментально изучила, и ей сразу ясно, что никакой я не покупатель.