В Алдейя-до-Карвальо Раваско сразу же обступили заботы. Трое детей, жена, а тут еще расходы на поездку и потерянное время! Жена работала на фабрике, но ее заработка не хватало даже на еду… Где уж тут думать об уплате долгов! Если мать собирается нанять батрака, пусть лучше платит ему, как в прошлые годы, когда он был еще здоров.

Как-то вечером Маррета снова пришел к Орасио и сказал, что тетка Аугуста просит извинения за то, что не выполнила своего обещания, — перекопать землю взялся ее сын.

На следующий день Раваско, согнувшись, усердно работал на огороде мотыгой. Вернулся он из Лиссабона еще более истощенный и пожелтевший, но сейчас трудился, как богатырь.

Все знали, что у Раваско рак — об этом рассказал Жоан Рибейро после того, как сопровождал больного на прием к доктору Барбейто. А известно, что рак, если только не захватить его в самом начале, неизлечим. Между тем Раваско долго ходил с этим недугом, как в свое время Таборда, у которого все началось с простого, казалось бы, нарыва на языке. Как же может Раваско в таком состоянии батрачить?

Из соседних домов женщины бросали на него любопытные взгляды. Раваско неутомимо мотыжил землю…

После одиннадцати он куда-то исчез. Девушка, которая спускалась по крутой тропе в долину, видела его сидящим под оливковым деревом. Вскоре он уже снова был на участке.

— Бедняга! Он не знает, что у него за болезнь! Ни он, ни жена, ни тетя Аугуста… Тем лучше для них… — говорили люди.

После полудня Раваско продолжал работать, но теперь чаще отдыхал в тени олив. В конце дня жена, возвратившись с фабрики, стала убеждать его: «Это ни к чему! Такая работа не по твоему здоровью!» Раваско набросил на плечи пиджак и пошел в поселок к Лингиньясу. Договорился, что тот пригонит на ночь своих овец удобрить землю, которую он перекопал за день.

На следующее утро, осмотрев участок, Раваско решил, что навоза, оставленного овцами, вполне достаточно и, пожалуй, Лингиньяс взял с него дешево. Он снова взялся за мотыгу, но чувствовал себя гораздо слабее, чем накануне, — после каждых четырех ударов приходилось отдыхать. Это его раздражало: «Неужели меня так вымотала болезнь? Ведь прежде — два глотка водки поутру, миска супу в полдень, а сил хватало, чтобы работать без устали до позднего вечера. Но я не поддамся. Я должен, я обязан работать!» Раваско кусал губы и с ожесточением вонзал мотыгу в выщипанный овцами зеленый покров.

Работая, он раздумывал над своими горестями. Старуха, которую он встретил в приемной онкологического института, чуть не доконала его. Зачем ему нужно было знать о своей болезни? С первого взгляда эта старуха в порыжелой черной шляпе, украшенной черной птичкой, показалась ему неприятной. Но что он мог поделать? Приемная была полна людей, ожидающих своей очереди к врачам или в процедурные кабинеты, и старая ведьма докучала всем. Она болтала, не переставая. Если она сейчас такая болтливая, чем же было это чучело в молодости? Когда старуха на всю приемную самодовольно заявила: «У меня раковая опухоль на груди, но в восемьдесят семь лет рак не опасен, и я еще долго проживу», — Раваско почувствовал отвращение. Он заметил, что ее слова всех покоробили: каждый, кто приходил сюда, знал, какие болезни лечат в институте, и никто не любил разговоров о раке.

Когда он вышел из кабинета, эта ведьма привязалась к нему с расспросами. А он, дурак, выложил ей все, что ему сказали врачи. Тогда она с дружеским участием, — потом-то он понял, что все это притворство, — принялась бубнить: «Ну, это ничего! Если на то господня воля, все обойдется благополучно. Я помолюсь, чтобы бог дал вам здоровья!» Растроганный, он отошел в сторону, разыскивая на скамейках свою шляпу, а старуха, думая, что его уже нет, повела перед соседями такие речи: «Бедняга! Ему конец! Когда врачи так говорят, значит, ничего уже нельзя поделать. Точь-в-точь это они сказали моей сестре Леонор, у которой был рак печени. Они не хотели ее оперировать — не помогло бы. И действительно, она вскоре умерла…» Удар ножом был бы для Раваско менее болезненным. Он так посмотрел на старуху, что не только она, но и все остальные поняли, что он слышал ее разглагольствования, и остались сидеть с застывшей улыбкой… Выйдя на улицу, он с трудом овладел собой — у него подгибались колени. Когда ему посоветовали вернуться домой, он подумал, что врачи чего-то не договаривают… Но допустить подобную мысль он не мог…

Раваско вонзил мотыгу в землю, словно всаживая ее в тело старухи. Он напрягал последние силы: ему во что бы то ни стало нужно успеть расплатиться с долгом. Иначе, когда он умрет, проклятый Маркес не отстанет от Марии-Антонии и ей, бедняжке, придется уплатить еще огромные проценты — они у этого скряги-ростовщика куда выше, чем в ломбарде. Если на ней будет висеть этот долг, как она сумеет на свой нищенский заработок содержать малышей? Нет, он не хотел бы умереть с мыслью, что, когда он закроет глаза, его дети будут голодать! К счастью, он недолго пробыл в Лиссабоне и истратил меньше половины денег, которые занял у Маркеса. Если бог хоть немного продлит ему жизнь, он постарается заработать то, что оставил в столице. Правда, ему могла бы помочь мать; он подозревал, что у нее водятся денежки. Но старуха всегда была прижимиста, а после того, как несколько лет назад он не вернул ей пятьдесят мильрейсов, больше не соглашалась одолжить ему и тостана. Мать уверяла, что тех грошей, которые она выручает от продажи ржи, ей едва хватает на обработку земли в следующем году, и если она заболеет, нечем будет заплатить за лекарства. Может быть, так и было, но он не верил. Ему всегда казалось, что она любит только другого сына, который жил в Тейшозо… Поэтому рассчитывать на мать не приходится. Он должен сам расплатиться с долгом, если не хочет, чтобы, как только его отвезут на кладбище, беда обрушилась на ни в чем не повинных малышей и Марию-Антонию, которая всегда была преданной женой.

Эти мысли придавали сил, вселяли ярость, и Раваско, потный и задыхающийся, снова и снова обрушивал на землю свою мотыгу. Но тут же появлялась усталость, он ощущал холод, доводивший его до обморочного состояния, и вслед за тем начиналось кровотечение. Он испытывал неутолимую жажду; сколько бы он ни пил, в горле оставалась сухость…

Каждый день после обеда, сгорбившаяся, с палкой, на участке появлялась мать. Видя Раваско таким изнуренным, таким бледным — он казался восковым, — старуха говорила:

— Пожалуй, лучше кого-нибудь нанять. Тебе с твоим здоровьем никак не вытянуть…

Раваско продолжал работать.

Но с каждым днем дело подвигалось все медленнее, и мать это видела.

— Ну хоть возьму тебе кого-нибудь в помощь… — робко предлагала она.

Раваско выходил из себя:

— Не будь вы моей матерью, я бы вам такое сказал… Оставьте меня в покое, уходите!

И тетка Аугуста уходила, сокрушаясь, что ее сын работает из последних сил. А он со злобой думал: «Ей уже восемьдесят лет; умри она, никто не пожалеет. Я тогда продам один из участков, которые достанутся мне в наследство, и расплачусь с Маркесом. Я даже успею немного отдохнуть перед смертью. Съездить бы на родину отца, в Гимараэнс, на праздник Сан-Торкато! Никогда мне не удавалось пожить в свое удовольствие. Всегда я работал и всегда нуждался. Отец часто говорил, что нет в Португалии другого такого праздника, как Сан-Торкато. Но ни разу не удалось мне на нем побывать… И теперь не придется: старуха еще крепка, и если она даже скоро умрет, то пока произведут раздел имущества, я умру сам».

С тех пор как в Лиссабоне Раваско понял, что его болезнь неизлечима, он перестал жалеть тех, кто умирал. Он даже почувствовал некоторое удовлетворение, когда узнал, что Косме да Борральейра похоронили и что чахоточный Изидор де Синейриньо уже стоит одной ногой в могиле. Но когда он ловил себя на том, что мечтает о смерти матери, ему становилось стыдно. «У старухи тяжелый характер, но ведь она не знает, что ее сын в таком состоянии. Когда я уезжал она даже сказала: «Теперь, если заболит мочевой пузырь, человека сразу отправляют в Лиссабон, в больницу… В мое время никто никуда не ездил и все жили гораздо дольше». Она не знала, что я смертельно болен, да я и сам тогда ничего не подозревал. Знай я об этом, никуда бы не поехал и не наделал долгов».