Они подошли всемером в конце дня, когда пустел рынок и последние торговцы, завидев знакомую компанию, спешно рассовывали непроданное по мешкам. Наглые, холёные, сапоги в гармошку, кто лузгая семечки, кто попыхивая папиросой, ухмыляясь, вразвалку направились прямо к их прилавку. Впереди Крендель: кепка козырьком на бровях, руки в карманах брюк. Афонька укладывал в мешок остатки товара. Егор, не спеша, пересчитывал деньги. Окружили брата, на Афоньку не обращая особого внимания.

– Пересчитать не помочь, гражданин нэпман? – Крендель плюнул под ноги Егору окурок.

– Не обломится тебе сегодня, – спокойно сказал Егор, засовывая в карман комок недосчитанных купюр, – В прошлый раз рыбой хорошо взял, забыл нечто? Нынче отзынь, не буди лиха.

Крендель переглянулся с дружками, устало улыбнулся.

– А вот грубить не надо, кулацкая рожа. Мы ж с тобой ласково. Хрусты тащи из кармана. Народ мы не богатый, но с пониманием, всё не заберём.

Егор вытащил руку из кармана, сложил кукиш, сунул под нос Кренделю.

– Вечная история, – философски произнёс Крендель, задумчиво глядя на сложенную из пальцев фигуру, – Полное непонимание и дисгармония классовых отношений. Ладно, пошли, пацаны.

Крендель развернулся, как бы собираясь уходить, затем вдруг вытащил из кармана руку с кастетом и с разворота, наотмашь ударил Егора в висок. Упал брат, закрыл в полусознании голову руками. Замер от неожиданности Афонька, оцепенел. Шайка, не обращая на него внимания, окружила лежащего Егора.

– Ша, пацаны, я сам, – прошипел Крендель и начал не спеша, размашисто, с подпрыжкой пинать Егора по рёбрам.

– Стой! Не бей его, сука! – прохрипел Афонька не своим голосом, – Вот деньги! На, возьми!

Растолкав шайку, подскочил к Кренделю, пригнулся, выхватил из голенища взятый без спросу отцовский обоюдозато-

ченный охотничий нож, коротко, без замаха, снизу вверх всадил под рёбра по самую рукоятку. Тёплое и липкое хлынуло по пальцам. Толкнул вперёд, выдернул.

“Хорошо попал, – подумал, глядя на вмиг побледневшего, рухнувшего наземь Кренделя, крепко, что было сил, сжал скользкую рукоятку, – Только бы не уронить!”

Сзади кто-то крепко обхватил шею борцовским приёмом, стиснул до хруста.

– Чё встали, как бараны?! – заорал, клича на помощь, – Руку с пером ломайте!

Но нет, не спешила помощь. Попятилась шайка, отступая от затихшего Кренделя, заозиралась растерянно. Ударил Афонька душившего ножом куда-то в бедро, а, когда ослабла хватка, вывернулся и с разворота полоснул по горлу. Завизжала поодаль баба, залаяли собаки, бросились кто куда оставшиеся в живых экспроприаторы. Поднялся Егор, придавливая рукой рану на виске, оглядел лежащие в пыли окровавленные тела.

– Что ж ты натворил, братишка? Неосторожно как-то, прям средь бела дня. Вон, глянь, публика какая, – кивнул головой в сторону кучкующихся невдалеке баб и мужиков, – Показания дадут. Ну, ходу теперь.

Афонька сунул за голенище окровавленный нож, подхватил мешок со снедью и рванул вслед за братом в сторону реки.

Утром, через две ночи, добрались до деревни. Шли берегом. Увидев у причала Морозовскую лодку, сказал Егор:

– По нашу душу. Ждут уже.

Афонька остановился, взял брата за рукав.

– Может бечь мне, Егорша? В тайге отсидеться?

– Много ли набегаешь? Лучше сами к нему придём, расскажем, как было. У него это называется чистосердечное признание. Меньше дадут. Да и потом они ведь меня чуть не убили. Разберутся, небось. Пошли уже.

Дома, во дворе, уже встречали их хмурый отец с плачущей матерью, конвойный сержант и Морозов в расстёгнутом кителе. Вышел братьям навстречу, остановились друг против друга.

– Тебя, Егор, я здесь допрошу, как свидетеля. Ну а ты, паря, собирайся, поедем. И давай без глупостей. Полчаса у тебя. Ануфриенко, проследи, – скомандовал сержанту.

За двойное убийство с превышением необходимой самообороны, с учётом непролетарского Афонькиного происхождения, не глядя на несовершенные его года, щедро выписал ему районный уголовный суд десять лет лагерей. И поехал парень на восток, из одной тайги в другую. Сначала в Красноярск, в колонию для малолетних, а через год с небольшим в дальние колымские лагеря, добывать золото для бурно развивающейся промышленности молодой советской страны.

В конце войны стало не хватать на фронтах бойцов. Пошли по лагерям и спецпоселениям разнарядки, вербовали добровольцев из самых благонадёжных и исправившихся. Тогда, летом 44-го, до конца срока оставалось Афанасию чуть больше года. Но настолько укатала его тяжкая работа на прииске и обрыдла голодная и холодная лагерная жизнь, что казалось ему: на пределе здоровье и силы, не дотяну, не переживу последнюю колымскую зиму, упаду и сгину в мерзлоте. Понимал, на что идёт. Но так хотелось просто отогреться и наесться, а там хоть огонь, хоть штык, хоть пуля – всё едино. Семьи нет, никто особо не ждёт. К тому же прельщала возможность искупить, снять с себя навешанное клеймо и судимость, демобилизоваться по ранению. Не задумываясь, написал он заявление и отправился в составе штрафной роты в третью тайгу, теперь уже на запад, освобождать от потрёпанной, но крепкой ещё группы армии “Центр” белорусское Полесье, где в то же лето сложил голову брат его Егор.

Обжёг пальцы догорающий окурок, бросил его перед собой Афанасий. Притоптал сапогом.

– Афоня, – услышал из-за спины, – Ты?

Оглянулся. Удивлённо и чуть испуганно смотрела на него немного тронутая годами, но та же, милая и до боли родная жена брата Агафья. Перевернулось что-то внутри, встал, неловко припал на деревянную ногу, пошатнулся.

– Я, Агаша, кому ж ещё быть.

– Не пропал, – тихо выдохнула, глядя прямо в глаза.

– Уберёг Господь.

– А Егора нет больше. Прошлым летом похоронку принесли. В Белоруссии, под Витебском. Всего-то четыре месяца отвоевал.

– Знаю уже. Морозов доложил.

Подошла несмело, положила Афанасию ладони на плечи, коснулась головой груди. Дрогнула плечами, заплакала беззвучно. Неловко приобнял одной рукой, другою погладил по голове. Выкатилась из-под века нежданная скупая слеза, упала Агаше на платок. Промакнул глаз рукавом.

– Ну, полно, полно те. Поживём ещё, небось.

Сдавленно вздохнула Агафья и вдруг притянула его к себе, уткнулась в щёку мокрым лицом, обняла, поцеловала в шею. Оробел Афанасий, замер, закружилась голова от нежного запаха бабьего пота, выбившихся из-под платка волос. Потом обнял её крепко, неумело припал губами к её обветревшим, но таким сладким губам. Прошептал на ухо:

– Егорша-то простит ли нас?

– Простит, Афоня, простит. Я ему живая сколь прощала, он теперь простит.

– Вон уже баба какая-то пялится через плетень, пойдём, может?

– Пусть себе пялится. Ты не кто попадя, ты брат ему родной. Пойдём в дом.

Вошёл Афанасий в братову избу, поставил у порога мешок, склонив голову, перекрестился на иконы, присел на лавку у стены. Встав рядом посреди горницы, разглядывали его племянницы. Лукаво, с хитринкой Настя, внимательно, изучающее Анюта. Агафья подошла сзади, обняла обеих.

– Ну, чего уставились, пигалицы? Дядька ваш, Афанасий, отца вашего брат, я вам рассказывала. Жить у нас будет.

Афанасий смутился, опустил глаза.

– Ой, матушка, на стол бы надо собрать, пойду в голубец спущусь, – схитрила Настя и юркнула за дверь.

Анюта посмотрела на мать, долго, вопрошающе, потом вдруг подошла и села на лавку рядом с Афанасием, слегка касаясь его плечом.

– Здравствуйте, дядя Афоня, – тихо сказала, глядя на сложенные на коленях руки, – Меня Анютой зовут. Вы нам за тятю теперь будете? Глаза у вас тятины.

Афанасий немного растерялся, посмотрел на Агафью. Она улыбнулась, прикрыв глаза, слегка кивнула головой.

– Да как же иначе, Анютушка, как иначе-то, – взволновано сказал, – Я ж вас с Настей вот таких ещё на руках таскал. Не помнишь, поди. Хочешь, так и зови меня тятей. Ну, если хочешь, конечно, – чуть помолчав, добавил.