Лена оторвалась от учебника, уставилась в окно, потом покачала головой:

— Столько не дарят. Это какие-нибудь общественные деньги. Приедет курсант или завхоз и купит на них для лаборатории колбу.

— Какую колбу? — не поняла Надежда Ивановна.

— Откуда я знаю, — Лена уже не в первый раз убеждалась, что мать ее не понимает, — это я к примеру сказала — колбу. Купят какой-нибудь аппарат, вольтметр, гальванометр, им это лучше известно. Между прочим, уроки у меня еще не сделаны.

— Так сиди и делай. — Надежда Ивановна обиделась на дочь: самая младшая, а ничего детского: как родилась директором, так им и осталась.

Лена была у нее четвертая, после троих сыновей. Родила ее, когда уже было за сорок. Рожала в отпуске, у родных мужа. Больница деревенская, маленькая, порядки нестрогие. Федор влез в окно, вгляделся в спящую дочку и пришел в восхищение:

— Директор! Вылитый директор.

Соседка Надежды Ивановны по палате расстроилась. Федор был выпивши, и соседке показалось, что он намекал на какого-то директора, в кого вышла лицом дочь.

— Как вам не стыдно, — сказала она, — жена ваша в муках ребенка родила и сейчас еще слабая и больная, а вы с такими подлыми подозрениями.

Федор Семенович не обратил внимания на ее слова и продолжал радоваться:

— У, какой мордатенький директор! Теперь, Надя, мы минимум год в полном его подчинении.

И действительно, что-то около года у Лены было это второе домашнее имя — директор, и все, кто слыхал, смеялись и считали, что оно подходит к толстой, обстоятельной девочке.

Лена училась во второй смене. Уходила из дома в час дня. Надежда Ивановна кормила ее перед уходом, ела сама и в три часа тоже покидала дом.

Два часа в сутки, с часу до трех, у Надежды Ивановны была собственная, принадлежащая только ей, жизнь. Правда, в эти часы она мыла посуду, иногда прокручивала в стиральной машине белье, прибирала в комнатах, но все равно это были самые свободные, самые молодые часы в ее жизни. Она включала приемник и подпевала, если передавали знакомую песню. Иногда даже танцевала по дороге из комнаты в кухню, поглядывала на себя в большое зеркало, выселенное за мутные пятна из спальни в прихожую.

Иногда заходила соседка Марина с верхнего этажа, и они говорили о жизни, которая только у тех сейчас плохая, кто ноет или давится завистью.

— Икра им, видите ли, дорогая, — говорила Надежда Ивановна, — а кто эту икру знал, кто на ней вырос, что уже жить без нее не может?

— Вы мне не поверите, — вставляла свое слово соседка Марина, — мне, к примеру, красная икра и даром не нужна. Мыло и мыло.

Заканчивался разговор детьми. Надежда Ивановна хвалила сыновей — ученого полковника Диму, директора техникума Валю и младшего, токаря Сашу, который уже четвертый год работает в цехе бок о бок с отцом. Про дочку Лену Надежда Ивановна ничего не говорила. Соседка не любила Лену, и, когда разговор изредка касался дочери Надежды Ивановны, соседка поджимала губы и смотрела в сторону. Это означало: «С дочкой, Надя, ты еще хлебнешь горя».

После того как Надежда Ивановна отправлялась на работу, как и Лена, во вторую смену, трехкомнатная квартира тоже два часа вела самостоятельную, собственную жизнь. Окна, глядевшие на запад, в солнечные дни озарялись золотым светом, зайчики разгуливали по полированным стенкам шкафа, ручкам кресел и бокам телевизора. Телефон в прихожей отдыхал от звонков и разговоров. Посуда на кухне радовалась временному покою и переговаривалась между собой, когда на верхнем этаже трехлетний внук соседки Марины сооружал из стульев поезд.

В пять часов домой возвращались муж Надежды Ивановны — Федор и младший сын Саша. Они разогревали щи или борщ, супов почему-то в этой семье не варили, жарили двойные магазинные котлеты по двенадцать копеек штука, жарили на большой сковороде, с припасом для Лены, которая возвращалась из школы к тому моменту, когда обед у мужчин подходил к концу и в самую пору было мыть посуду. Каждый раз у Лены с братом происходил почти один и тот же разговор.

— Мужчина, да? — спрашивала Лена. — Работничек, заслуженный токарь, кормилец семьи? Папа, я при тебе заявляю, что мыть за ним посуду не буду. Твою вымою, а его никогда.

Сытый Саша глядел на нее прищурясь, как на муху, которая привязалась и будет жужжать, пока ее не прихлопнешь.

— Портфель опять не закрывался? — спрашивал Саша, словно и не было никакой речи о посуде.

Лена всякий раз простодушно попадалась на эту удочку.

— Опять под мышкой несла, — отвечала она, — то не закрывается, то не откроешь.

— Знаешь почему?

— Почему?

— Перегружен. Двойки портфель распирают, вот замок и отказывает.

Саша хихикал и глядел на нее нахальными глазами. Не всегда он ее ловил на замок, но всегда на двойки. Иногда спрашивал:

— В подъезде, когда поднималась, на лестнице ничего не заметила?

— А что там?

— Двойки твои валяются.

Лена кричала на него, иногда била посудным полотенцем, слушать Сашины шуточки у отличницы Лены не хватало душевных сил. И к тому же брала досада, что шуточки тупые. С другими Саша пытается быть умным, а с ней — хорошо и так.

Пока дети ссорились, Федор Семенович собирал со стола посуду, складывал в раковину, отворачивал краны, смешивая горячую и холодную воду, и начинал мыть тарелки. Лена отталкивала его плечом и, вконец расстроенная, ворчала на отца:

— Папа, ты распускаешь Сашку. Он наглеет по восходящей. Заставь его хотя бы вытирать посуду.

— Потерпи, Ленка, — отвечал Федор Сергеевич, — в армии с него эту дурь соскребут.

Письмо пришло в понедельник.

«Дорогая мама, не знаю, как покороче и поясней объяснить тебе суть денег, которые позавчера послал. Конечно, хорошие сыновья помогают родителям не раз в сто лет, а систематически. Я тоже когда-то пытался быть таким сыном, но вы с отцом категорически мне в том отказали. Теперь же возникла такая ситуация: на нас с Тамарой, как с неба, упало пять тысяч. Это премия за открытие, писать о котором пришлось бы в этом письме очень длинно, поэтому все подробности при встрече.

Эти деньги три недели мучили нас, и мы распорядились ими так: две тысячи Тамаре на шубу, тысячу мне — на мелкие расходы, а две тысячи вам всем, но на твое имя и усмотрение, ты лучше отца, Саши и Ленки знаешь, на что их употребить.

Мы предполагаем нынешним летом проездом в Крым застрять у вас недельки на полторы, тогда и наговоримся.

Здоровье мое не хуже, чем было, у Тамары периодически побаливают ноги.

Черкни нам, как ваша жизнь и здоровье.

Одна просьба: будешь писать ответ — никаких благодарностей. Раздели эту сумму на количество лет моей самостоятельной жизни и убедишься, что в ежемесячном выражении сумма невелика — всего семь с полтиной.

Больше писать не о чем. Нежно всех обнимаю. Сердечный привет от Тамары. Ваш сын Дмитрий».

Надежда Ивановна прочитала письмецо и вздохнула легко и глубоко. Старший сын, давно отрезанный ломоть, был главной гордостью ее жизни. Еще маленьким он внушил ей это чувство. Она гордилась чугунным коником, которым его наградили на олимпиаде детской самодеятельности. Четырехлетний Дима декламировал на сцене стихотворение «Бородино», со смыслом протягивал руку то в сторону, то вперед, и все, кто был в зрительном зале, глядели на него с одобрением. И на родительских собраниях в школе Надежда Ивановна гордилась сыном — его всегда хвалили учителя. Однажды, когда он учился в пятом классе, случилась беда. Ей сказали, что Дима сломал руку и сейчас в поликлинике. Оказалось, не руку, а ключицу. Она прибежала в поликлинику, увидела сына, скорчившегося на диване в очереди к хирургу, и бросилась к нему:

— Больно, сынок?

Его ответ испугал ее и наполнил новой, незнакомой до этого гордостью:

— Больно, что ты плачешь.

Больше таких детей у нее не было. Валентин рос книжником, лицо — в книжку, ей — затылок. Она иногда утром подходила к его постели, чтобы рассмотреть лицо. Сашка, тот как в поле ветер: то шумит, летит куда-то, то стихнет, будто уже не он, а совсем другой человек. Надежда Ивановна, как и муж, надеялась на армию. Там уравновесится, обретет себя.