Наконец поезд остановился. Теперь они пошли бескрайним полем, по смерзшемуся снегу туда, где светился огонек.
Тарас снова посмотрел на часы — восемь. Приложил к уху — идут. Действительно, время остановилось. Возле Тараса — Неля. Это она, словно волшебница, остановила время и ждет, чтобы повторился прошедший новогодний вечер. Тарас тоже этого хочет, но в его душе пусто и тоскливо, как поздней осенью в поле.
Неля спросила, почему он молчит, почему мыслями ушел так далеко от нее.
— Нет мыслей, — ответил. — А пустыми словами ни жизни, ни времени не пробудишь.
— А слова, стоящего жизни, у тебя нет?
— Ты еще тогда его растоптала.
— Неправда это. Взгляни!
В это мгновение Тарас увидел ее глаза. В них светилось его давнее слово «люблю», как далекий, слабый огонек, готовый вот-вот погаснуть. Тарасу хотелось рвануться к этому огоньку, как к утерянному счастью, вернуть себе это слово, чтобы заполнить пустоту в своей душе.
— Верни мне меня самого.
— Бери, — прошептала она, обдавая его жарким дыханием, пьянящим, как запах черемухи. — Выпей недопитое вино…
Тарас припал к ее устам.
Опомнился он от бездушного смеха:
— Это же был только Новый год! А ты расплескал вино своего счастья!
Кто это сказал? Девушка или сама судьба?
Неля исчезла. Нет не ромашки, не ландыши вернул он себе ценою измены…
А время шло. Ночь сменяла день, день — ночь. Возле Тараса никого не было. Снегу намело еще больше, поднялась вьюга, усилился мороз. А у Тараса не было сил бороться. Кругом — бескрайнее поле. Только один конопляный стебелек виден из-под снега, как он — одинокий. Пробирался куда-то вперед, но ничего не видел перед собою. Стыли ноги, руки, морозило все тело. Чувствовал, что не холод, а одиночество опустошает его.
И он перестал бороться. Снеговая постель окутала его, холодные мотыльки садились на лицо, на руки, на плечи.
Вдруг он увидел (понял, что это последний сон замерзающего): в холодном воздухе, далеко-далеко, светится открытое окно. За столом сидит старенькая-старенькая женщина — его мать, а в окне — Ольга с ребенком на руках. Она тоскливо смотрит на сына, качает его и утешает, что отец скоро придет, и украдкой вытирает слезы. И это он променял на тот поцелуй!
В последнюю минуту Тарас изо всех сил рванулся, протянул руку и что-то беззвучно прошептал. Прощения ли просил или хотел сказать что-то важное, самое главное в жизни.
Снег уже заметал его. И снова он делал усилия в борьбе со смертью, снова делал попытки произнести застывшими губами заветное слово. А мороз уже крепко держал его в своих ледяных руках, подбирался к самому сердцу, и все же губы прошептали… Слово было таким выстраданным, горячим, что корочка снега начала медленно таять. А Тарас повторял и повторял его неустанно, и все вокруг оживало.
…Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Кто это? Раскрыл глаза и зажмурился от яркого света. Сначала не мог понять, что с ним происходит. Возле него стояли друзья.
— Что тебе приснилось, Тарас? Ты плакал во сне.
— Снилось? Ах… — вздохнул облегченно Тарас, вытирая пот со лба.
— Нам только что сказали, что ты не поехал. Идем же к нам.
На тумбочке тикали часы, показывали девятый. Еще час до отхода поезда. Тарас вскочил и лихорадочно начал собираться.
— Да ты не спеши, подождем, — останавливали его Друзья.
— Что значит — подождете? — спросил Тарас. — Меня? Спасибо, что разбудили. Я же еду встречать Новый год к семье.
МЕСТЬ
Перевод Юрия САЕНКО
Иван встретил рассвет за столом. В эту ночь у него не хватило силы зайти в свою пустую хату.
Вчера к вечеру позвонили из райцентра и сообщили, что в село возвращается Луць Федорчин. Надо, мол, устроить на работу и сделать все, чтобы он снова почувствовал себя человеком. Наказание отбыл, раскаялся. Пусть теперь живет на земле деда-прадеда, у него теперь семья…
— А у меня семьи нет! Слышите, нет!.. — закричал Иван в телефон и с силой бросил трубку.
Что-то треснуло в аппарате, сломалось.
— А, чтоб тебя, собачья кровь…
Вышел из сельсовета, в сумерках побрел крутым берегом над речкой. Остановился там, где речка дугой уперлась в огороды, и представил себе ту страшную ночь, окрасившую пожарами небо, а воду — кровью. Его тогда не было, он ездил в райцентр на совещание. А в это время его маленькую Маричку бандиты схватили, ударили головкой о яблоню — и конец. А Докию, связанную, в реку бросили…
Застонал Иван и, круто повернувшись, торопливо пошел вверх по склону горы. Шел к Луцю, шел поздравить его с приездом. И когда около полуночи, влажный от росы и опьяневший от боли, вошел в сельсовет, ему показалось, что было именно так…
Без стука и без приветствий вошел в хату Луця… Нет, не вошел — рванул дверь так, что она соскочила с петель и отворилась, резко ударившись о стену.
— Собирайся, Луць! Да побыстрее! Сердак можешь не брать, холодно тебе больше не будет. Поцелуй жену и ребенка — это твое право. А на большее права у тебя нет, только на смерть.
— Убить меня хочешь?
— Да. Разве ты на что-то другое рассчитывал, когда возвращался в село?
Губы Луця задрожали, он словно проглотил жгучий комок и хрипло сказал:
— Жену, ребенка пожалей, чем они виноваты?
— Их не трону… Это ты мстил невиновным. Моей Маричке о яблоню голову размозжил, а Докию, связанную, в реку кинул. И хату сжег, чтобы и следа нашего на земле не осталось.
— Я их не убивал, Иван, это другие…
— Ты был среди них! Из-за вас в те страшные ночи женщины седели и дети с ума сходили… Ну, выходи скорее! Не трясись, будь смелым хоть один раз в жизни…
Из хаты Луць вышел первым. Иван привел его в овраг, отступил от него и замахнулся гуцульским топориком…
За окном здания сельского Совета темнела ночь. Иван шарахнулся от собственных мыслей.
«А может, не виноват?»
«Виноват, виноват, виноват».
Запустил пальцы в седые волосы и грузно склонился над столом.
В весеннее воскресенье люди вышли из церкви на улицу, перешептывались:
— Луць Федорчин вернулся. Не видали его? Стоял на клиросе, молился и плакал.
— Это гадючьи слезы.
— А может, и не гадючьи? Если уж государство простило…
— У государства параграфы, а у нас сердце…
Вдруг шумок пробежал по толпе:
— Иван идет!
Расступились и затаив дыхание смотрели на председателя сельсовета, который приближался к ним неровным шагом. На лице у Ивана, наискось, длинный шрам. Он блестит, будто из зарубцевавшейся раны просочилась сукровица. Это те когда-то так его попотчевали…
Подошел Иван и крикнул:
— Выведите Луця из церкви! Вытащите, пусть святого места не оскверняет!
Два парня бросились через распятие.
На щеках Луця — следы слез.
— На колени здесь! — закричал Иван. — На колени, гадина!
Луць послушно припал к сырой земле.
— Исповедуйся перед людьми!
— Я уже исповедовался… и наказание отбыл.
— Это было твое спасение, а не наказание.
Поднялся шум. Женщины, крича, подносили к Луцеву лицу своих детей. Подростки дергали его за рукава и показывали на почерневшие березовые кресты за церковью. Старики обрушивали на его голову проклятия.
А потом все ринулись на него, чтобы втоптать его в землю.
— Стойте! — крикнул Иван и проснулся…
Было уже девять утра. Солнце взобралось на подоконник. Посыльный подметал двор.
Иван схватил телефонную трубку и кричал в нее, забыв, что аппарат испорчен:
