Маруся слушала и благодарно, смущаясь, опускала голову.

— Этот черноволосый галчонок, кажется, серьезно влюбился в нашего хмурого Грицька. И что она нашла в нем? — бормотал Иван, идя домой, и не замечал при этом, что сам сиял от счастья за Марусю и Грицька. Двоих любил, а кого больше — не смог бы сказать. Да и не хотел.

…Этой весной Иван разлучился с товарищами. Отец его вернулся из армии, и они переехали в другой город.

В последний вечер Иван никого не застал на выгоне. Это Грицько всем строго наказал не приходить. Пусть, мол, поговорят без свидетелей.

Из-за живой изгороди тихо вышла Маруся.

— Едешь?

— Еду… На механика буду учиться.

Маруся не сдерживала слез. Иван утешал:

— Ты останешься теперь с хорошими друзьями, Маруся: Петр, Мирон, ну, и… Грицько.

Проглянуло солнышко сквозь дождь.

— Ты добрейший из всех, — прошептала. — Мы тебя никогда не забудем, Иванко…

Сегодня я приехал в родной, поднятый из развалин город. Все, что развеялось среди жизненных перипетий и забылось, как прерванный сон, вынырнуло из глубины души и повело заросшей тропинкой в мою юность.

Иду, взволнованный, знакомой дорогой к берегу Прута, а навстречу мне незнакомые люди, и больше всего — юноши с девушками. Я всматриваюсь в их лица — задумчивые, веселые, серьезные, безмятежные; шлю им искренние пожелания: «Счастливой дороги».

Теплые воспоминания волнуют грудь. Выгон уже застроен. Там без умолку работает двигатель, — может, кто из наших управляет им? Обветшалый готический домик показался только одной своей башенкой из-за зелени. Где же теперь Маруся? Работает? С детьми занимается? Мужа ждет обедать? Грицька? Если бы Грицька! Нет, все мы разбрелись своими дорогами, которые не сходятся, не перекрещиваются; разве только в мечтах.

Вдруг останавливаюсь, потрясенный, и не верю своим глазам.

Два красавца ясеня заслонили старую веранду и уже через крышу смотрят зелеными кронами в кружевные поля за городом. Наши ясени! Впервые подсчитываю, сколько же лет прошло, сколько морщин пролегло на лице, рубцов на сердце. Никогда ведь раньше не считал.

Зайти, расспросить? Стоит ли напоминать?

Стою и молча заклинаю сегодняшних и будущих хозяев ветхого готического домика: не рубите ясеней — ровесников нашей юности и новой жизни на земле! Пусть растут! Они еще напомнят нашим друзьям о далеком, тяжелом и дорогом времени, как молодежь напоминает старшим о далекой юности.

НЕДОПЕТОЕ

Перевод Вадима ВЛАСОВА

Такое вряд ли нарочно придумаешь: в то самое село под Яблоницким перевалом, где каждый второй хозяин — Василь, а хозяйка — Василина, Оксана совсем случайно попала в третий раз!

Стояла на пороге комнаты, в которой на сей раз будет жить, возможно долго, и не могла опомниться от удивления: все здесь изменилось, даже горы вокруг Долгополья как бы уменьшились, вот только эта горница все такая же, будто Оксана никогда отсюда и не уезжала, и вдову Василину, с тех пор как не стало ее Ивана и она начала жить для своего Василька, словно обошли годы…

— Ну что ж, будешь у нас, что тут поделаешь, — уже не в первый раз повторила хозяйка, и Оксана подумала, что Василина совсем такая же, какой была и десять, и три года назад, потому что даже манера говорить осталась у нее та же самая, только к мягкому и чуть виноватому «шьто тут поделаешь» прибавилась нотка горечи и покорности.

— И жить будешь у нас, — еще раз сказала Василина, — потому как и до школы близко, и… ты вроде бы уже и наша… — говорила о себе во множественном числе, хотя была в хате одна. Казалось, побуждала Оксану спросить про Василя, ведь как же так — не спросить, где он, коль его нет дома.

Но Оксана промолчала и в третий, и в пятый раз, будто боялась привязать себя этим вопросом навечно к Василининой хате, потому что не по своей воле пришла сюда, но, по собственной воле уйдет отсюда обратно в свою жизнь, которая осталась где-то там, в городе, а Долгополье, и Василина с Василем, и высокая Тарница, и мельница у реки будут лишь эпизодом, как та недопетая песня мельника:

Закувала зозуленька

На високім дуб’ю:

Відколи-м тя поцілував,

Відтоді тя люблю.

Оксана не спросила о Василе, и хозяйка произнесла с той же ноткой горечи и покорности в голосе:

— Лучше, если бы осталась и не уезжала от нас с этой практики. Но что поделаешь…

— Должна же я была университет окончить, — ответила Оксана. — Да и откуда мне было тогда знать, что меня пошлют в Долгополье…

Василина поправила на шее платок, словно хотела скрыть горькую спазму, сдавившую горло, опустила глаза:

— Так, значит, ты не сама сюда… захотела?

— Разве нас спрашивают, Василина?

— И то правда… — И прибавила будто недосказанное — Если б это человек наперед мог знать…

Послеобеденное солнце ударило в стекла, скользнуло по старой иконе на фасадной стене, зацепилось о полосатую занавеску, свисавшую, как и когда-то, с матицы, и снопик лучей осветил ярко-красочную картину над постелью: утренние горы на восходе солнца, в ущелье бежит река, по реке плывет плот, за рулем — на переднем плане — дюжий плотогон… Это работа Оксаниного отца, он ее закончил в тот день…

Оксана ждала, что Василина сейчас спросит о здоровье папы («Спасибо, работает, недавно выставка была»), хозяйка перехватила взгляд девушки, остановившийся на картине, но она, видно, не хотела ворошить болезненных воспоминаний, потому что заботливо проговорила:

— Так, говоришь, Сатана тоже ехала с тобой? Вот тебе и радио. Й все этой сплетнице надо знать.

— И мельника видела в Устериках, но он меня не узнал.

— Тебя только я узнаю. Тебя никто не узнает. Такая ты за эти два года красивая и цветущая стала. Но что поделаешь… — горечь и покорность судьбе все явственнее звучали в голосе Василины. — А ты присядь, присядь с дороги.

…С Верховины в Устерики Оксана добралась заблаговременно. На душе было тревожно, как всегда в дороге, а тем более когда эта дорога впервые в жизни полностью самостоятельна, когда впервые ощущаешь, что мама, папа, преподаватели — уже не наставники, а только старшие друзья, и наставником становишься сама. Ты уже освободилась от опеки, но еще не уверена в себе, еще не защищена иммунитетом собственного опыта, и поэтому…

— До Долгополья, — сказала Оксана в окошечко автобусной кассы, сказала так робко и вкрадчиво, словно в поздний час просилась в чужую хату.

— Когда автобус придет, — из окошечка показалась черноволосая девичья головка, и по этому мягкому и певучему «при-идет» (что хорошо улавливалось слухом но записать фонетической транскрипцией тогда, во время диалектологической практики, было очень трудно — прийдет, приидйот, прийдиот) Оксана окончательно убедилась, что она на этнической территории Гуцулыцины, хотя об этом уже свидетельствовала и вывеска на автобусном домике — «Устерики». И еще в словах кассирши — и это тоже уловила Оксана — прозвучало сомнение, придет ли вообще этот автобус из Яблуницы, потому что по Черемошу сегодня затемно пронеслось половодье и могло где-то размыть дорогу.

Села на чемодан и ждала терпеливо, а люди, разговаривая о ночной буре, теснились все ближе и ближе к окошечку кассы, будто от этого зависело — повредил Черемош дороги и мосты или нет.

Оксана слушала разговоры столпившихся людей невнимательно, но они сами невольно записывались на странички памяти как тогда в тетрадку, когда под руководством доцента Дулебы собирала диалектологические материалы и ни разу не подумала, что когда-нибудь ей доведется ехать на учительскую работу в это самое Долгополье, где в детстве впервые очаровали ее горы, а в юности зародилось упорное желание стать ученым-диалектологом.