Но я напрасно боялся: мой собеседник только таращил воспаленные глаза и безуспешно пытался справиться с трясущейся челюстью. Махнув в отчаянии рукой, он кинулся к выходу.
ГЛАВА III
Десять часов вечера. Лежу, не раздеваясь, и смотрю в потолок. На его белой чистой поверхности мои мысли делаются зримыми. Впечатления, воспоминания, неуловимые ощущения обретают силуэт; иногда даже окраску и устремляются к центру, освещенному лампочкой кругу, где начинают так невыносимо сверкать, что я отвожу глаза и стараюсь смотреть в сторону, в угол, где потолок сходится со стеной и откуда, как мне кажется, выплывают образы, созданные моим воображением.
Гоню от себя сон, боюсь — засну и прервется течение мысли. Кто знает, куда она приведет меня; с чем столкнет. А если я засну, наутро могу встать, и мысли потекут совсем по другому руслу, и то, что мне надлежало познать, навек останется непознанным. Понятно, что я волнуюсь. Это мое первое самостоятельное дело. И такое сложное! Почему его доверили именно мне? Ведь столько опытных следователей! Признаться, я опасался, что прокурор мне вежливо откажет и передаст дело другому. Но он. видимо, решил, что настал срок меня испытать. Если так, то еще ничего. Но меня другое подозрение мучит, может, и не такое уж безосновательное, как на первый взгляд кажется. Аргументы укладываются в логическое построение, как листья на ветки, листья эти распускаются и зеленеют, потом так же естественно- вянут и осыпаются. Ветка оголяется и сохнет. Это и страшно, потому что остальные ветки моих рассуждений покрыты густой вечнозеленой листвой!:
«Бог тебя наказал, внучек!» — часто говаривала моя бабушка. Помню, однажды старшин браг пошел на мельницу, а меня, не ваял. Он шел с товарищами и не хотел связываться. с малышом. Я долго плакал и за стол, накрытый на балконе, сел надутый, опухший от слез. Собиравшийся все утро дождь наконец хлынул, и ветер заносил, на балкон крупные частые капли.
«Пусть льет, — злорадно подумал я, — пусть совсем смоет эту противную мельницу вместе с Вахтангом!»
Не успел я подумать, как тарелка с горячей кашей опрокинулась на мои коленки, и я взвыл от боли.
— Это тебя бог наказал, — говорила бабушка, посыпая содой мои ожоги, — нельзя другому зла желать.
В другой раз, когда я вырвался из слабых бабушкиных рук и побежал смотреть на деревенскую драку, из которой запомнился мне только страшный блеск топоров, то зацепился пальцем босой ноги за могучие корни столетнего ореха и чуть сознание не потерял от пронзившей всего меня боли. И все же тогда я успел подумать, что меня бог наказал за то, что «я бабушку не послушался.
Это было в далеком детстве, но на всю жизнь запала мне в душу бабушкина уверенность в том, что не только поступки, но и мысли людей имеют последствия и результаты. Что мысль гак же видима и осязаема, как дождь или топор, что желание — доброе или злое, — порожденное сердцем или мозгом, стремится выполнить свое назначение.
Когда я повзрослел, — уж не знаю, то ли под влиянием бабушки, то ли в силу стечения обстоятельств, — не раз замечал тесную связь между устремлениями, наклонностями людей и событиями, вокруг них разыгрывающимися. Наверное, это естественно, я я понимаю, был наивен, пытаясь объяснить сложные явления действительности полумистической бабушкиной формулой.
Дата Кавтиашвили, старый истопник, никого не спасал от смерти, никого не укрывал под гостеприимным кровом, никому не помогал ни словом, ни делом, не нажил за долгую жизнь ни друзей, ни врагов — и теперь страдает — от мысли, что, покидая этот мир, не оставляет за собой следа. Ему кажется, что, не появись он на свет вовсе, ничего на земле не переменилось бы. Но как он не прав! Тот скромный хлебный колосок, который он выращивал, чтобы прокормить себя, взошел густой нивой, может, где-то неподалеку, а может, в заморской стране, и кормит теперь других людей. Тропинка, которую протоптал он, старик Дата, как ни одинока и затеряна, <а асе «равно пересекается с путями других людей. Нет, человек не исчезает бесследно, если даже живет и умирает в той самой каморке, в которой родился.
— Что за мысли лезут тебе в голову, Заал? — спросил я у человека, сидящего напротив меня за следовательским столом, бледного и взволнованного.
— Боюсь, как бы мои выдуманные страхи не оказались правдой.
— А что это за страхи? — Я был куда увереннее своего измученного сомнениями собеседника.
— Думается мне, что на земле все переплетается так тесно…
— Дальше?
— Так тесно, что люди, живущие на разных краях света, которые никогда не видели друг друга и, возможно, никогда не увидят, оказываются связанными невидимыми, но прочнейшими узами. Поступок одного человека влияет на судьбу многих и наоборот, но так, что никто из них и не подозревает об этом.
Он говорил убедительно, но мне не хотелось соглашаться.
— Сложно закручено: не подозревая, влияют!..
— Да-да! Самый ничтожный мой проступок, который невозможно взвесить на самых точных весах, пусть на йоту, но все же меняет обстановку, в которой я живу, и если каждый человек, соседствующий со мной, тоже совершит самый незаметный проступок и его мирок так же изменится, как мой, ты не станешь отрицать, что в таком случае из наших крошечных провинностей сложится одна большая вина…
— Не понимаю, говори яснее, Заал!
— Все это не может не отразиться на судьбе ни в чем не повинного, не известного нам человека.
— Скажи-ка прямо, что хочешь сказать.
Заал долго не отвечал, словно хотел переложить на меня всю тяжесть предстоящего признания.
— Почему Паата решился на такой отчаянный шаг? — прошептал он.
— Я еще не знаю, так ли это, ведь расследование только началось.
— Но ты не можешь отрицать, что в любом случае имело место событие, из ряда вон выходящее: либо его выбросили, либо он сам выбросился…
— И что же? Ты готов в этом винить себя?
— И себя, и тебя.
— Меня? Интересно.
— Мы оба живем не так, как надо.
— Ну, конечно! — язвительно подхватил я: — И наше недостойное поведение повлияло на судьбу Пааты Хергиани.
— Да, наше поведение в совокупности с проступками других людей.
— И все-таки в чем ты меня обвиняешь?
— Во многом.
— Давай тогда поменяемся местами. Ты будешь следователем, а я обвиняемым.
Так и сделали.
— Заал Анджапаридзе, — начал он торжественно и официально, — вы обвиняетесь в том, что бросили, предали забвению прекрасную девушку после того, как долго и настойчиво добивались ее дружбы и любви.
— Какую девушку? — я притворился удивленным.
— Ах, вы не помните? Еще лучше! Мы вам напомним.
— Вы имеете в виду Наи Ратиани? — спохватился я.
— Да. Именно ее.
— Я протестую против выражения: «добивался любви и дружбы».
— Вы хотите сказать, что она сама, с первого взгляда влюбилась, очарованная вашими модными усиками? Нет, мой друг, я-то знаю, к каким ухищрениям вы только не прибегали для того, чтобы привлечь ее внимание!
— Но я любил ее. И сейчас люблю, — от нападения я перешел к защите.
— Вам только кажется, что вы любите, как раньше казалось, что без нее вы дня не проживете… Вы ведь даже ни разу не сказали ей о своей любви!
— А разве это обязательно?
— Не сказали, потому что боялись ответственности! А вы хотели…
— Глупости! — рассердился я. — Я ничего не хотел, кроме…
— Кроме, простите?
— Я хотел быть рядом с ней, никогда не расставаться.
— А теперь? Вам теперь и этого не хочется?
Я почувствовал, что угодил в ловушку, и сделал слабую попытку вырваться:
— Собственно говоря, с чего вы взяли, что она меня любит?
— A-а, попался!
— Мы встретились… а потом разошлись…
— Здорово! Встретились, разошлись! Прекрасная была встреча… Вспомним, как это случилось. Наи шла по проспекту Руставели к площади Ленина, спешила, а ты околачивался возле кинотеатра. У тебя так коленки и подкосились, когда она мимо прошла. Стоял, солнечный осенний день. Ты даже жмурился от удовольствия, вдыхая запах опавшей листвы… Наи была в скромном розовом платье, широкий подол не скрывал стройных ног. Хрупкая тень Наи скакала по стенам домов, мимо которых она проходила. Вряд ли ты был способен в ту минуту принять какое-нибудь решение. Ты просто пошел за ней, как завороженный, быстро обогнал ее, затерявшись в толпе, потом повернул назад и пошел навстречу, чтобы разглядеть лицо девушки, так внезапно тебя поразившей. Но она опять прошла мимо, не заметив тебя…
