Джаба еще раз провел пальцем вдоль списка… Нет, Шишниашвили в списке больше не значился. Исключен за непосещение? Но если он был болен?

Может быть, он умер?

— Джаба, чай остыл! — послышался голос матери.

— Мама, ты этот ящик не трогай, прошу тебя.

— Ладно, только и ты зато исполни мою просьбу. Зайди в райисполком, ведь с утра до вечера мотаешься по городу!

Джаба ел и кивал головой в знак согласия. Нино не замечала этого и продолжала упрекать его:

— Вот женишься и тогда поймешь, что значит не иметь квартиры…

Джаба кивнул еще раз: да, женюсь и тогда пойму.

— Кто за тебя замуж пойдет в эту комнатенку?

— А я и не собираюсь жениться.

— Да у тебя две макушки, милый мой!

— Хоть бы даже и сто.

— Не дай бог!

— Ну, я пошел. — Джаба встал с места. — Не сиди дома, будет страшная жара. Стирку не затевай, если надо, постираешь вечером, попозже.

— Придешь обедать к Нато?

— Успею — приду. А нет, так не пугайся. — Джаба вынул фотоаппарат из футляра и сунул его в карман. — Вернусь поздно, мне сегодня надо очерк написать.

— И что же, ты его собираешься писать вечером или ночью? — пустила Нино пробный шар.

Джаба остановился в дверях.

— Если бы у меня было назначено вечером свидание, то я так и сказал бы тебе, что собираюсь встретиться с девушкой. Повторяю: у меня задание — написать очерк. Вечером в Политехническом институте состоится студенческий бал-маскарад, и я должен присутствовать на нем по поручению редакции.

— Присутствуй, дружок, присутствуй — только там ты не одну, а тысячу девушек встретишь, — улыбнулась Нино.

— Тысячу — да, тысячу девушек я встречаю каждый день.

Джаба посмотрел вдоль улицы, по которой убегали вдаль, под гору, сверкающие трамвайные рельсы. Оттуда медленно поднимался трамвай — квадратный лоб его, приближаясь, постепенно увеличивался. Возле дома Джабы улица круто поворачивала влево. Трамвай обычно замедлял здесь ход, и Джаба пользовался этим, чтобы вскочить в него на ходу, — идти на остановку не было нужды.

Он вскочил на подножку последнего вагона. Опасаясь, как бы милиционер на перекрестке не ссадил его, он нажал плечом и втиснулся в плотную толпу пассажиров на задней площадке.

— Возьмем билет, молодой человек! Ну-ка, там, сзади! Давайте платите за билеты!

Джабе почему-то показалось обидным это шутливое обращение. Вместе с тем он удивился — как его заметил зажатый в своем углу, за всем этим множеством спин и поднятых рук кондуктор.

Рука Джабы с трудом проложила себе путь к карману.

— Будьте добры, возьмите и мне.

Джаба быстро оглянулся Девушка улыбалась ему — такая хрупкая, такая тоненькая, что казалось удивительным, как она умудряется дышать в этой давке. Из длинного черного рукава пучком розовых лучей высовывались ее худенькие пальцы, и теплое их свечение, казалось, прибавляло блеску никелевым монетам.

Джаба взял у девушки деньги, поднялся на цыпочки, протянул руку над головами:

— Два билета…

Под мышкой у стоявшего рядом пассажира внезапно появилась чья-то рука с обрубленным большим пальцем. Рука высунулась и сложилась лодочкой. Джаба ссыпал монеты в подставленную горсть, рук» тотчас же сжалась в кулак и убралась назад, туда же откуда появилась.

— Что ты меня щекочешь, добрый человек! — рассердился пассажир.

— Прошу прощения. Не могу же я просунуть руку сквозь ваш живот — этак можно и деньги рассыпать! Передайте билеты.

«Наверное, инвалид войны, — думал Джаба о кондукторе-невидимке. — Может, у него и другой руки нет».

Билет попался ему счастливый — номер начинался и кончался пятеркой. Девушка тоже рассматривала свой билет — Джаба заметил, что она с сожалением покачала головой. Он вытянул шею, посмотрел: номер у девушки кончался цифрой шесть.

— Ваш билет — вот этот! — Джаба протянул девушке бумажку.

— Почему?

— Билеты ведь покупал я?

— Ну да, — девушка смотрела на него с недоумением.

— Не мог же я взять первый для себя!

Девушка улыбнулась, обменялась с ним билетами.

Тем временем на площадке появились какие-то бойкие молодые люди. Один из них, вцепившись поднятыми над головой руками в потолочный ремень, повис на нем. Полы его распахнутого черного пиджака реяли, как крылья ястреба, над пожилым человеком небольшого роста. Старику было неловко стоять, он удерживался на ногах только потому, что его подпирали со всех сторон сдавившие его соседи. Внезапно чья-то волосатая рука появилась около его груди. Рука помедлила, как бы поколебалась и вдруг нырнула за пазуху к старику, нырнула так осторожно, словно ее ошпарили и даже легчайшее прикосновение могло причинить ей невыносимую боль.

Джаба заволновался, нащупал у себя в кармане фотоаппарат. Ему стало ясно, что это за птица и за какой добычей они охотятся.

«Сейчас обворуют старика… А он, бедняга, ничего не замечает».

Тот, первый, в черном пиджаке, видимо, почувствовал на себе чужой взгляд. Он посмотрел на Джабу ледяными глазами и зловеще улыбнулся. Джаба не выдержал, отвернулся — и вдруг увидел перед собой расширенные от страха глаза девушки, которой купил билет. Они словно о чем-то спрашивали Джабу, девушка как бы чего-то ждала от него.

Джаба криво улыбнулся ей. Улыбка должна была означать, что он ничего не заметил. Это было притворство, и от собственной фальши Джаба покраснел и мгновенно облился потом.

— Вы сейчас сходите? — Джаба непременно должен был что-нибудь ей сказать, было просто немыслимо, чтобы он ничего не сказал.

— Прошу прощения… Позвольте пройти… — Это не было ответом на заданный вопрос, девушка точно и не заметила, что Джаба обратился к ней.

«Пырнут ножом? Будь что будет!» — мелькнуло в голове у Джабы, и он быстро повернулся к старику.

Но было уже поздно. Воры прокладывали себе путь к выходу. Вот один спустился на нижнюю ступеньку, изогнулся по-кошачьи всем телом и оторвался от мчащегося трамвая. За ним последовал другой. А старик стоял на месте, погруженный в свои мысли.

На остановке Джаба сошел вместе с девушкой. Его сейчас мучила единственная мысль, одно-единственное желание было у него на свете: лишь бы оказалось, что девушка ничего не заметила, и лишь бы он, Джаба, мог в этом убедиться!

Он прибавил шагу. Девушка испуганно оглянулась и побежала — не очень быстро, делая вид, что она просто торопится.

Джаба чувствовал себя посрамленным. Он остановился, с минуту следил взглядом за девушкой — видел, как она перешла через улицу…

«Испугалась! — подумал Джаба. И вдруг неожиданная мысль всполошила его: — Ну конечно! Она приняла меня за товарища этих воров… за их сообщника! Заметила, наверно, как улыбнулся мне тот, в черном пиджаке, и как я отвел взгляд — разумеется, чтобы скрыть мое «знакомство» с ним…»

Ах, если бы Джаба мог сейчас нагнать девушку и убедиться, что она ничего не заметила! Чего бы он не отдал за это!

«Отчего мне кажется несущественным любой мой проступок, если только я уверен, что на свете нет ни одного свидетеля моей вины? Эти давешние воры тоже, наверное, живут так, наверно, и у них совесть бывает чиста, если дельце обделано ловко и они уверены, что никто ничего не заметил. Отчего это? Или, может быть, только я и эти воришки — такие? «Я и воришки»… Великолепный заголовок!»

Джаба шел по направлению к редакции. Он шагал по своей любимой улице, той, которая растила его и росла вместе с ним. Вдоль ряда знакомых домов, которые он мог представить себе с закрытыми глазами один за другим, как буквы алфавита. Но сейчас он ничего не замечал вокруг — он точно сидел где-то в полном одиночестве и думал.

«Какой я был храбрый в тот раз, когда сфотографировал арестованных воров в милиции! Вот это был самоотверженный шаг! Ну, какой еще журналист, кроме меня, осмелился бы на такое?.. И что за очерк я напечатал потом в апрельском номере! Как я бесстрашно обличал уже обличенных воров! Вот это геройство!

Эта девушка думает сейчас, что я вор… Ну и пусть думает… Ничего не поделаешь! Может, я больше никогда ее и не встречу. А все-таки неприятно сознавать, что есть на свете кто-то, хотя бы незнакомый, кого ты никогда не увидишь, но кто думает, что ты трус или, еще того лучше, вор… Ну и как же — пусть себе думает? Это тебе безразлично?