«Выйдет не меньше миллиграмма чистого золота». Джаба вспомнил прочитанное где-то когда-то: «Знаете ли вы, что… волосы желто-золотистого цвета содержат…»

Круглый стол был покрыт красной бархатной скатертью. На столе стояло серебряное блюдо с фруктами. На свежевымытых янтарно-желтых грушах и плотных, тяжелых виноградных гроздьях еще блестели капельки воды. С краю лежало наполовину очищенное яблоко: небольшой нож был оплетен завившейся лентой яблочной кожуры, — казалось, невидимая рука продолжает чистить плод.

Молодой художник уже почти закончил этот оживленный им натюрморт. Однако с других его работ, прислоненных к стенам или просто сваленных на полу, смотрел на зрителя совсем иной мир. На прямоугольной жестяной пластине черными буквами по белому фону было выведено: «Берегись автомобиля!» На другой, поменьше — «Проф. Ч. В. Эркемлидзе»; на третьей — «Посторонним вход строго-воспрещается» Большая вывеска гласила: «Косметический кабинет».

— Мой Ромул работает в рекламном цехе, — говорил Бенедикт: заложив руки за спину, смотрел он на стену, увешанную работами сына, и, казалось, пытался угадать впечатление, произведенное на гостя всем этим художеством. — Заказы приносит домой, рисует здесь. Хвалят его очень, очень им довольны.

…На вывеске были изображены рядышком две шляпы, надпись — «Головные уборы»… Еще одна — «Мережки и плиссе»…

— Он берет и частные заказы. Если кому-нибудь понадобится, твоему редактору или… Скажем, дощечку с фамилией для входной двери, то пожалуйста…

Слева у стены была прислонена вверх ногами еще одна работа — большой плакат на щите. Джаба наклонился вбок, скосил шею; маленький мальчик на плакате бежал по улице за мячиком, выкатившимся из ворот, бежал, не замечая мчащейся прямо на него машины. Джаба выпрямился, мальчик и мяч взлетели к небесам, машина перевернулась.

— А это, — Бенедикт показал пальцем на натюрморт, — один мой приятель, директор ресторана, был у нас третьего дня и попросил, чтобы Ромул нарисовал что-нибудь ему на память. Это мы рисуем бесплатно.

«Мы рисуем!»

С тех пор как Джаба и Бенедикт вошли сюда, сын ни разу не взглянул на отца, не проронил ни слова. Эта комната была как бы частной мастерской, а молодой человек в ней — станком, по желанию включаемым и выключаемым рукой хозяина. Джаба не хотел, не мог поверить, чтобы этот живой станок, этот белокурый робот не был наделен хоть искрой человеческого таланта. Оживший натюрморт на мольберте оправдывал его ожидания — и он искал среди сваленных по углам, прислоненных к стене ремесленных работ произведения тех дней и минут, когда в душе этого юноши пробуждался художник.

— А как же, ведь моему сынку уже восемнадцать лет.

«Моему станку.»

— Должен же он что-нибудь вносить в дом!

Джаба вспомнил горку в столовой, ломившуюся от хрусталя, сервант, уставленный серебром, полы в пушистых коврах. В эти комнаты больше ничего уже нельзя было внести, даже самую малость: не хватило бы места. И Джаба подумал, что все эти богатства, пожалуй, нарочно выставлены напоказ: вот все наше достояние, как бы говорили хозяева, мы очень гордимся, а если бы было еще, то и остальное выставили бы. А между тем настоящая казна запрятана под матрасами, замурована в стенах, погребена в подполе. В этом доме прикладывали копейку к копейке, дух стяжательства и накопления царствовал в нем. Джаба чувствовал это даже здесь, в этой живописной мастерской, — запах масляных красок, от века связанный с бедностью, не мог ослабить впечатление.

— На что ему Академия художеств, — говорил Бенедикт. — Он и так лучше всех рисует! Зачем ему зря тратить время?

Джаба не помнил, задавал ли он какой-нибудь вопрос относительно Академии художеств. По-видимому, задавал.

— Даже стула порядочного нет, гостю сесть не предложишь, — сказал Бенедикт.

Он попробовал прочность старого стула, видимо, оставшегося от прежней, более простой обстановки, убедился, что тот крепко стоит на ножках. На стуле лежал большой альбом в черном переплете; Бенедикт снял его со стула, сказал Джабе; «Садись!» Не зная, куда деть альбом, он собирался было положить его на пол.

— Спасибо, садитесь вы сами! — Джаба безотчетным движением взял у Бенедикта из рук альбом. Из-под запыленного переплета виднелись уголки листов; стараясь не запачкать пиджак, Джаба осторожно приподнял пальцем толстый переплет — и вздрогнул. Он увидел самого себя — словно не на альбомный лист смотрел, а в родник. Потом, сообразив, в чем дело, вынул из альбома круглое необрамленное зеркальце и положил его на полку.

— Сейчас он получил заказ на неоновую рекламу для парфюмерного магазина. Хочет купить мотоцикл — только мне ничего не говорит. Правда, Ромул? Хе-хе… Я тебе покажу мотоцикл!

Золотокудрый робот безмолвствовал. Лишь когда он наклонялся в сторону, чтобы смешать краски на палитре, раздавался легкий скрип половицы под его ногой.

Джаба перелистывал альбом — страницы в нем были чисты. Лишь поближе к концу попался ему первый рисунок, — видимо, он держал альбом перевернутым. На рисунке была изображена по пояс молодая женщина или девушка, снимающая — а может быть, надевающая — рубашку; обе руки ее были подняты, скрывая лицо. На другом листе были нарисованы стройные женские ноги — одна нога выпрямлена, другая согнута и чуть отведена вбок.

«Наверно, эскиз для рекламы чулок», — подумал Джаба.

Следующий рисунок сразу приковал к себе его внимание то ли гармоничной композицией, то ли законченностью исполнения, то ли еще чем-то неуловимым. Это была опять девушка — на этот раз спящая. Тело ее было закрыто тонкой простыней, какую набрасывают обычно на себя на юге в душные, жаркие ночи. Из-под простыни высовывалась по щиколотку голая нога, и благодаря этому вся простыня казалась, как бы прозрачной, невидимой. Девушка лежала на боку; от крутого, несколько подчеркнутого изгиба бедра растекались, как от водораздельного хребта, два потока линий. К лицу женщины, к разметавшимся по подушке волосам бежали нежные, мягкие, притушенные контуры, а к голой ступне стремились в вихревом движении чувственные, взволнованные, резкие кривые.

«Так нарисовать без натуры невозможно», — мелькнуло в голове у Джабы. Он посмотрел на юношу и сказал:

— Замечательно! — Ромул быстро обернулся, увидел раскрытый альбом и окаменел. — Это в самом деле превосходно! Батоно Бенедикт, Ромул непременно должен поступить в Академию художеств.

— Ты думаешь? — донеслось откуда-то снизу; Джаба посмотрел туда: Бенедикт, присев на корточки, пытался вытащить застрявшую между половицами красную резинку.

Вдруг альбом выхватили у Джабы из рук — так грубо, что он даже пошатнулся. Около него стоял Ромул; белые как мел щеки юноши медленно заливались багрянцем, глаза блуждали, тонкие ноздри раздувались. Он учащенно дышал. Сознание Джабы тотчас же забило тревогу, требуя немедленного выяснения причины этого внезапного взрыва.

— В чем дело — я что-нибудь испортил? — криво улыбнулся Джаба.

«Стыдится? Того, что рисует обнаженное тело? Но ведь он художник…»

У Ромула дрожали руки, казалось, он сейчас выронит альбом. Он взглянул в лицо Джабе и опустил голову.

«Прощения просит!»

— Ну-ка, покажи, что ты там нашел замечательного? — с трудом распрямился Бенедикт и тут же зажмурил глаза. — Черт побери, голова закружилась. — Он потер лоб ладонью, потом повертел пальцем перед носом. — Сумеешь эти круги изобразить, художник, а? — И он раскрыл глаза, улыбаясь своей шутке.

— Я сказал, что ваш Ромул прекрасно рисует, превосходно. Он должен непременно поступить в академию, из него выйдет настоящий художник.

«Или там еще что-нибудь нарисовано, чего он не хочет показывать?»

— Он и сейчас настоящий художник. Не был бы настоящим, так и денег ему не стали бы платить.

Ромул что-то искал на столе, на полу, на полках. Он закрывал и раскрывал альбом несколько раз в сильном волнении. Наконец он заметил круглое зеркало на полке, схватил его, вложил в альбом. Потом поднялся на цыпочки — над головой у него показался черный четырехугольник и на нем четыре длинных, бледных, словно написанных белилами пальца, — заложил альбом на самую верхнюю полку — белый рисунок пальцев стерся с четырехугольника, белила пролились вниз.