— Я не отец, а дядя, молодой человек.

— Ах, вот как… — Гурам, растерявшись, адресовался прямо к Бенедикту: — Так вот, я думаю, ваш дядя ничего не будет иметь против…

— Чей дядя, дружок?!

— Ах, извините. — И, чтобы загладить невыгодное впечатление, которое могло произвести столь бессвязное начало, Гурам одним духом выложил все: кто он, где работает, какие имеет намерения вообще и, в частности, относительно Дуданы. — Таково решение киностудии, — добавил он для пущей важности.

— В актрисы решила податься, девочка? — поднял бровь Бенедикт.

— И не думала, дядя Бено.

Мысли Дуданы вот уже полчаса как заняты одним Джабой. Как в смутном сне, доносятся до нее голоса Бенедикта и Гурама, и отвечает она также как бы во сне.

— Актеры все нищие и голоштанники, — заявил Бенедикт.

Гурам весь внутренне взъерошился, но счел за лучшее сдержаться.

— Нищим не платят по десять и по двадцать за одну роль.

— Чего — двадцать?

— Тысяч.

— Рублей? — Сердце у Бенедикта сорвалось с места и куда-то укатилось; пальцы его, не спрашиваясь хозяина, обшарили карманы, но нигде не нашли папирос.

— Разрешите предложить, — Гурам протянул ему пачку «Примы» и щелкнул зажигалкой.

Этого времени оказалось достаточно для того, чтобы Бенедикт надел личину.

— Нет-нет, я решительно против… как дядя… Даже если сто тысяч… Деньги не имеют значения.

— Я уверяю вас, что…

Как нелепо все сцепилось и переплелось… Гурам, сам того не желая, причинил обиду Джабе… Или это Джаба обидел его… И эта девушка ведет себя как-то странно, не говорит ни «да» ни «нет», и дядя у нее — фрукт, нечего сказать! А самое главное то, что Гурам пока не снимает никакого фильма и даже не готовится снимать, у него еще нет сценария. Иначе он быстро добился бы согласия обоих — если бы не это обстоятельство, лишающее его доброй половины энергии и напористости, непременно бы добился. А между тем потерять эту девушку равносильно самоубийству. Не сегодня, так завтра или послезавтра наткнется на нее еще какой-нибудь режиссер и уведет бедняжку… Простодушная, неопытная девушка, почти ребенок… Она и не представляет себе, что существуют на свете ложь, честолюбие, эгоизм, не знает, что пламенные слова, расточаемые мужчинами, зачастую идут от ледяного сердца. Вот она — роль для Дуданы: она прекрасно могла бы сыграть самое себя. И Гурам вообразил героиню фильма, которая легко запутывается в паутине затейливо сплетенных «чувствительных» слов и проходит мимо настоящей, хотя и не изливающейся в словах любви… А рядом — молодой человек, избалованный, живущий в довольстве и даже роскоши, красивый, но пустой, легкомысленный. И вот жертвой этого ничтожного молодого человека оказывается героиня кинофильма….

Гурам искоса глянул на Дудану. Опустив голову, шагала она рядом с ним. Из-под узкой темно-синей юбки попеременно выскакивали стройные ноги, обтянутые блестящим шелком, и, словно застыдившись, поспешно прятались.

— Сам не знаю, зачем я иду с вами, — передернул плечами Гурам. — Разве что запомню, где вы живете… И через месяц побеспокою еще раз, — может, до тех пор передумаете.

— Я совсем для вас не гожусь… Я даже на семинарах заливаюсь краской, когда приходится отвечать лектору… Подруги надо мной смеются!

— А вы все же приходите. Сделаем пробу — если не получится, уйдете, как пришли.

Бенедикт грузно шагал по улице, как бы рассекая воздух перед следовавшими за ним молодыми людьми, и жадно прислушивался к их разговору.

Сегодня у Бенедикта удачный день. Утром явился Бату и отсчитал ему пятнадцать тысяч, присланные Тартишвили. Бату не терпелось получить свою долю, он долго обхаживал приятеля, плел всякую всячину, подъезжал к нему с разных сторон, но тот сделал вид, что торопится на службу, и все старания Бату оказались тщетными: так и не вспомнил Бенедикт о своем обещании, а попросить комиссионные открыто Бату постеснялся. «Погоди еще, как бы не пришлось вернуть деньги хозяину», — сказал под конец Бенедикт и совсем отнял у него надежду.

Но главной, самой большой удачей дня было то, что случилось после.

Был у Бенедикта в отделе молодой сотрудник, инспектор Рамаз Базишвили. Этот молодой человек из кожи вон лез, выслуживаясь перед начальством, — всячески старался попасться руководству на глаза, всюду совал свой нос, выискивая недочеты; вечно ему надо было что-нибудь исправить, переделать, отменить, дополнить, сократить… Словом, разыгрывал из себя бдительное око райисполкома. А Бенедикту между тем излишняя бдительность сотрудников была вовсе не с руки. Не раз Базишвили, встревая не к месту, заставлял его краснеть на совещаниях. «По-моему, это дело надо решить так-то и так-то, а вовсе не так, как говорит уважаемый Бенедикт», — заявлял он, и председатель райисполкома, а то и секретари райкома порой соглашались с ним. До сих пор Бенедикт терпел бойкого инспектора, но на днях бдительность Базишвили едва не лишила его этих самых сегодняшних пятнадцати тысяч, и чаша терпения переполнилась, Бенедикт изловчился и проделал хитроумнейший фокус с очередью на квартиру: переместил № 20, Нино Алавидзе, на сто двадцатый номер, а № 236, Я. Тартишвили, — на двадцатый! И никто: ни председатель, ни секретарь — не мог уразуметь, как получился у него этот фокус. Только этот молокосос Базишвили поднял переполох, зашумел: «Понял, понял, как это сделано. Этот фокус нетрудно разгадать!» — ворвался в кабинет к Бенедикту и заявил, что список перепечатан с ошибками. Хорошо еще, что он ничего иного не заподозрил! С тех пор Бенедикт все ломал себе голову, как отплатить за этот подвох и вообще как избавиться от ненужного соглядатая. И наконец придумал! Он послал Базишвили в командировку, в Кутаиси. Какой-то пройдоха умудрился получить по квартире в Тбилиси и в Кутаиси, и Базишвили было поручено расследовать кутаисскую половину этого преступления. Разумеется, не это было главной целью Бенедикта. У Базишвили имелись родичи в Гегути, близ Кутаиси, и Бенедикт разрешил ему заехать к ним, провести день-другой в гостях в деревне, а уж потом заняться порученным ему делом. Базишвили угодил в ловушку, не подозревая об опасности, так как сам же раньше просил отпустить его «на один-два дня» в Гегути.

На следующий день Бенедикт отправил в Кутаиси еще одного инспектора: проверить, на месте ли Базишвили, исполняет данное ему поручение или бездельничает, — такой был дан ему наказ.

Так вот, нынче утром второй инспектор положил Бенедикту на стол аккуратную докладную записку. Она пестрела такими выражениями, как «уклонение от исполнения служебных обязанностей», «подозрительное поведение», «кутежи и веселое времяпрепровождение»… А еще через два часа сам Базишвили с горячим от волнения лицом ворвался к Бенедикту. «Ну, что я могу поделать, милейший, — сказал ему Бенедикт. — Сам ведь знаешь, какая получится история, если я сейчас покрою тебя, не освобожу от работы…» И — освободил.

Так и не уразумел Базишвили, каким образом проделал Бенедикт этот последний чудо-фокус.

Вот почему Бенедикт считает, что сегодня у него счастливый день. Во всем ему нынче сопутствует удача: вот только что спрятал в карман квитанцию на тридцатитомное издание. И тут же познакомился с товарищем Дуданы. Называет себя кинорежиссером, что-то там плетет про киностудию, про двадцать тысяч… Врет небось молодой человек! Просто понравилась ему Дудана, запала в сердце, и он на все готов, лишь бы заинтересовать Бенедикта.

А может, не врет молокосос? А? Не пригласить ли его туда, к Дудане? Заодно покажется с гостем новым соседям — пусть видят, что он прочно здесь обосновался.

— Подождите меня здесь минутку, молодой человек. И ты подожди, — сказал Бенедикт и направился к дверям «Гастронома».

Гурам слегка склонился перед Дуданой:

— До свидания. Я пойду — боюсь, что успел вам надоесть.

— До свидания, — Дудана подала ему руку и вдруг не удержалась, сорвалось с языка: — Какой он, однако, вспыльчивый, ваш друг!

— Джаба? Не придавайте значения… Он сейчас, наверно, сам уже жалеет.