— И я люблю, и всегда любила, и все равно обижала…

— Где твой платок… Вытри слезы, не плачь…

Я, наконец, отнял от лица ее горячие руки и стал целовать соленые от слез тонкие пальцы. Она повернула ко мне мокрое, но сияющее лицо с губами, еще дрожащими от недавних рыданий, и я прижался ртом к этим влажным ждущим губам и забыл обо всем на свете.

ГЛАВА IX

Первым делом я распахнул окна в кабинете, чтобы впустить свежий воздух. Потом закурил сигарету и стал ходить от стены к стене, собираясь с мыслями. Мне надо было обдумать все аргументы для предстоящего поединка с прокурором. Наверное, я походил на ту легендарную реку, которую приказал уничтожить персидский царь Кир за то, что в ней утонул его любимый конь. Царь велел вырыть каналы, разветвить реку, дабы она измельчала и иссякла. Мне предстояло вернуть фактам первоначальное русло, собрать все растерянное и забытое за эту неделю. Я чувствовал себя человеком, создающим из ничего нечто цельное и стройное. Я был упоен своей силой и могуществом, я не мог представить себе препятствия, которого бы запросто не мог преодолеть. Я был уверен в своей способности проникнуть в любую тайну, постичь непостижимое.

Вера моя была гак сильна, что казалось, она существует вне и помимо меня, трепещет в самом воздухе, заражает других людей, заинтересованных в деле Пааты Хергиани.

Если это не так, то чем объяснить, что именно сегодня, без всякого вызова и приглашения, пришла ко мне мать Пааты, Мака Хергиани, высокая светловолосая женщина, которая в тот страшный день лежала без чувств в комнате соседки и которую я после этого ни разу не видел.

Она была в закрытом сером платье, которое мне сначала показалось черным, и я вздрогнул: ведь Паата был еще жив!

Горе и страдание не смогли убить в этой женщине ее удивительной красоты. Каждое движение ее было проникнуто юной грацией и гибкостью, тонкие черты лица отражали малейшее изменение в ее настроении, большие печальные глаза выдавали напряженную духовную жизнь.

Когда она села, я спросил о Паате. Наверное, сотни раз за день ей приходилось отвечать на этот вопрос, и она спокойно отвечала, потому что именно в этом состояла теперь ее жизнь. Она сказала, что приехал профессор из Москвы и предлагает повторную операцию, что она, должно быть, согласится, потому что большого риска здесь нет — мальчик все равно обречен.

Она говорила медленно и спокойно, и, казалось, слезы из глаз текли сами по себе, независимо от ее воли.

Она очень старалась не выдавать своего горя, не навязывать его мне, поэтому быстро вытерла слезы и достала из сумки конверт.

— Я хочу, чтобы вы прочли эти письма.

С одной стороны, я не имел права их брать, потому что был отстранен от следствия, но ведь я не собирался мириться с этим несправедливым решением, я все равно доведу это дело до конца! Поэтому я взял конверт, достал письма, свернутые солдатским треугольником, и вопросительно посмотрел на Маку.

— Это отец Пааты… писал… мне… с фронта, — девическим румянцем окрасилось бледное лицо.

— Вы хотите, чтобы я ознакомился с этими письмами?

— Да, если вы располагаете временем.

— Я бы хотел знать, имеют ли они отношение к деду…

— Я их нашла у Пааты, в кармане брюк, в которых он был в тот день… В потайном кармашке.

— Зачем он их носил с собой?

— Не знаю. Он их сам отобрал.

— Писем было много?

— Да, я их храню в чемодане, никто об этом не знал, даже Иродион.

— Где лежал чемодан?

— В лоджии, в стенном шкафу. Когда Иродион уезжал, я доставала их и перечитывала.

— Возможно, Паата когда-нибудь заметил, как вы их доставали, и заинтересовался или случайно наткнулся, когда искал что-нибудь…

— Не знаю. Он прочел все.

— Откуда это вам известно?

— Письма все перепутаны, а я их складывала по порядку.

— Вы предполагаете, что он прочел их именно в ту ночь?

— В другое время это было невозможно, стенной шкаф был заперт, а в тот день я забыла ключ в дверце.

— Значит, если писем, вы говорите, много, он их читал всю ночь… Мог ли он понять, что это письма от отца?

— Конечно.

— Вам кажется, есть какая-нибудь связь между…

— Я ничего не знаю. Я только хочу, чтобы вы прочли эти письма, — она подняла на меня свои горестные серые глаза. — Я знаю, что вы подозреваете Иродиона. Он — тяжелый человек и плохо относился к Паате, но… — она не договорила. И я не стал настаивать.

— Разрешите? — я раскрыл первый треугольник.

Она кивнула, снова залившись краской.

Письмо было любовное Обычное письмо влюбленного юноши, готового весь мир положить к ногам своей избранницы. В этом письме он за что-то просил прощения. Во втором письме было уже много горечи, вызванной разлукой с любимой. В третьем — какой-то сержант сообщал Маке Хергиани подробности гибели ее мужа.

Почему эти письма Паата спрятал в карман брюк? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен прочесть все письма и понять, почему он выбрал именно эти три.

— Паата говорил вам, что утром собирается с товарищами на Тбилисское море?

— Да, и я обещала его отпустить, — Мака разрыдалась, спрятав лицо в ладони.

Каждый ее всхлип болью отзывался в моем сердце, и, когда, казалось, сострадание и сочувствие вытеснили все остальные чувства, вдруг взошло золотое всемогущее солнце и осветило самые затаенные уголки моего сознания. И я прозрел, и все понял, и готов был рассказать обо всем этой плачущей, потерявшей надежду женщине, но что-то меня удержало. Еще немного, какой-нибудь шаг, мгновение, и в цепи моих рассуждений все звенья будут на месте, тогда попробуй — разорви их!

— У меня к вам большая просьба.

Она подняла голову и перестала плакать.

— Я понимаю, как дороги вам эти письма и как тяжко отдавать их в чужие руки, но я бы хотел получить их все — на два-три дня.

Она ответила не сразу.

— Мне страшно…

— Я обещаю вам беречь их как зеницу ока.

— Вам это необходимо?

— Я хочу понять, почему ваш сын выбрал именно эти три письма и какое впечатление они произвели на него, когда он читал их в ту ночь.

Мака Хергиани быстро поднялась со стула, снова поразив меня девичьей легкостью и хрупкостью, долгим взглядом поглядела мне в глаза и, не прощаясь, вышла из кабинета.

Мне показалось, что она тоже поняла и хочет мне помочь, должна помочь.

До самого вечера я ждал. Курил сигарету за сигаретой, расхаживал среди голубого табачного тумана. Когда я почти перестал надеяться, она пришла и молча протянула мне пакет, аккуратно перевязанный шелковым шнурком.

В тот вечер я должен был идти к Наи, но не пошел, заперся у себя и разложил на столе письма. Большинство из них были написаны карандашом, лежали они вразброс, и мне захотелось сложить их по порядку. Раскладывая листочки по датам, я старался не вчитываться в отдельные фразы, как стараешься не слушать разговор о фильме, который только предстоит посмотреть, о книге, которую должен прочесть. Никогда не думал, что меня так взволнует одно только присутствие в моей комнате писем чужого, незнакомого человека. Письма эти принесли с собой особый запах — то ли слабых женских духов, то ли старой истертой бумаги — запах прошлого.

В ту ночь я не помнил ни о чем, кроме прекрасной и возвышенной любви, которой были посвящены письма Гочи Хергиани.

3.8.42.

Мака, родная!

У меня к тебе просьба: напиши, что приедешь сюда. Я хоть и знаю, что это невозможно, все равно буду счастлив.

Как же я стосковался без тебя!

Взглянуть бы на тебя хоть одним глазком, чтобы ты даже не заметила, и то — мечта несбыточная.

Вчера я забежал к твоим. Мама приняла меня так тепло, что я с трудом сдержался, чтобы не расцеловать ее. Когда я пришел, она гладила и все было так просто, по-домашнему, что мне уходить не хотелось.

Хочется мне крикнуть на весь мир, что люблю тебя бесконечно. Если бы люди тысячу лет назад не создали бога, я бы придумал религию сегодня, потому что боготворю тебя. Ты улыбаешься, да? А я прошу у тебя прощения за то, что люблю тебя так сильно и все-таки недостаточно!