– А выиграет?

– Выиграет? – Эмили скривила губы. – Это не просто скачки. Гольден-Мальт будет участвовать в них ради того, чтобы его ценность стала еще выше. Он не может опозорить самого себя. Ставки выше этой – нет.

– Я уверен, он оправдает возлагаемые на него надежды, – рассеянно отозвался я.

– Что у тебя с глазом?

– Кое-кто напал на меня. Она еле удержалась от смеха.

– Хочешь чего-нибудь выпить?

– Хорошая мысль.

Я вошел следом за Эмили в ее дом. Мы прошли кухню, которая была одновременно и жилой комнатой, потом – превосходно обставленный офис и вошли в большую гостиную, где Эмили принимала владельцев лошадей и, как мне показалось, возвращающихся после долгого отсутствия мужей.

– Как раньше – «Кампари»? – спросила она, готовая взять поднос, на котором стояли бутылки и стаканы.

– Все, что угодно.

– Добавить немного льда?

– Не утруждай себя, – сказал я, но она все же вышла на кухню.

Я прошелся по комнате. Ничто здесь за прошедшие годы не изменилось. Все те же обитые клетчатой шерстяной материей диваны и темные дубовые столы. Я остановился перед висевшей на стене картиной. Откуда-то слева налетает порывами ветер, серебристая полоска моря на заднем плане, гонимые ветром, несутся вдаль серые облака. Двое игроков в гольф, упрямо подставляя лица ветру, неутомимо – и неукротимо – тянут за собой тележки с клюшками для игры. А на переднем плане, где длинные, сухие стебли травы вот-вот сорвет и унесет ветром, лежит маленький белый мячик, еще невидимый игрокам.

Я подарил эту картину Эмили как своего рода предложение о перемирии. Это была одна из моих первых картин, написанных в хижине после ухода из Ламборна. В эту минуту во мне с прежней остротой пробудились те чувства, которые я испытывал, когда наносил на холст краску, чувство вины и радость от того, что обрел свободу.

– Один из моих клиентов, – услышал я за спиной у себя голос Эмили, – приезжал несколько дней назад со своим другом, и тот, как увидел эту картину, так с порога и говорит: «Это Александр, я угадал?»

Обернувшись, я увидел, что Эмили принесла из кухни два стакана со льдом и стоит, глядя на картину.

– Там есть твоя роспись, – сказала она. – «Александр» – и только.

Я кивнул:

– Да, я всегда только так расписываюсь, ты знаешь.

– И больше ничего?

– Хватит и этого. Слово «Александр» достаточно длинное.

– Во всяком случае, мой гость сразу узнал автора. Я очень удивилась, но он оказался не то искусствоведом, не то критиком и видел многие твои работы.

– А ты не помнишь его имени? Эмили пожала плечами:

– Нет, не помню. Я сказала ему, что ты всегда рисуешь игру в гольф, а он возразил, что для тебя главное – не просто игра как таковая, а упорство человеческого духа.

«Ого!» – подумал я и снова спросил:

– Как его имя? Постарайся вспомнить.

– Говорю тебе, не помню, забыла начисто. Я же не знала, что скоро увижу тебя, верно? – Она подошла к подносу с бутылками и налила «Кампари» и содовой в стакан со льдом. – Он еще сказал, что из тебя может получиться большой художник. Ты владеешь приемами мастерства и способен дерзать, ну и еще что-то такое в том же духе. Надо же! Дерзать! Какое дерзание нужно, спросила я его, чтобы рисовать игру в гольф? А он сказал, дерзание нужно для успеха в любом деле. И в тренинге лошадей – тоже.

– Прошу тебя, вспомни все-таки его имя.

– Вот привязался! Да не помню я. И не вспомню. Ну, он такой маленький, кругленький. Я сказала ему, что была знакома с тобой лично, а он пустился рассуждать о том, как удались тебе вон те крохотные красные крапинки на стеблях сухой травы – вот здесь, на переднем плане.

– Он сказал тебе, почему?

– Нет. – Эмили наморщила лоб. – Тут, помнится, мой клиент завел со мной разговор о своей лошади.

Она налила в свой стакан джина с тоником, села на диван и движением руки предложила мне сесть рядом с ней. Странное чувство испытываешь, оказавшись гостем там, где когда-то был хозяином. Дом всегда принадлежал Эмили, так как был завещан ей отцом, но когда я жил здесь, у меня было такое ощущение, будто это мой дом.

– Этот искусствовед или кто он там, – сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, – говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.

У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.

– Ты не согласен с ним? – спросила Эмили.

– Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.

– А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. – Видишь ли... В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи – в чьих-то глазах все это непростительный грех.

– Похоже, тебя это не волнует.

– Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж – это лучше, чем ничего.

– Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.

– Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.

– В самом деле, – Эмили встала с дивана и подошла к картине, – с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки – на желтых?

– Не приставай. Зачем тебе это?

– Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.

У «Кампари» был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.

– Ну, хорошо, слушай, – сказал я. – Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.

– Не делай из меня дурочку.

– Да нет же, – заверил я Эмили. – Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. – Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. – Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву... Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.

– Что?

– Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.

Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:

– Не знала я...

– Чего не знала?

– Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.

– Эм... – как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.

– Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. – Она вздохнула. – И ничего не изменилось, правда?

– В самом деле, ничего.

Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:– Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.

Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.