– А кто еще стал бы так орать на Нормана Оспри – или на кого-то другого, но я почти уверен, что это был он, – и требовать, чтобы он сломал мне запястья? Этот голос ни с каким другим не спутаешь. И эта манера двигаться… А насчет того, зачем ей это – отчасти затем, чтобы вывести меня из игры, не так ли? А отчасти – затем, чтобы получить от меня то, чего у меня нет. И еще – чтобы помешать мне сделать то, что мы собираемся сделать сегодня.

– Тогда поехали домой! – сказал Уортингтон.

– Нет. Вы, главное, не отходите от меня, и все будет в порядке.

Уортингтон отнесся к своим обязанностям телохранителя со всей серьезностью. Один из соратников вчерашних костоломов выдал себя своим ошарашенным видом: очевидно, он никак не ожидал, что я появлюсь здесь сегодня, да еще на своих ногах, когда любой здравомыслящий человек на моем месте валялся бы на диване, обложенный компрессами, и глотал бы аспирин. Но я многому научился от Мартина. Я знал, что жокеи-стиплеры зачастую не только ходят, но и ездят верхом и с переломанными ребрами, и со сломанными руками, и с другими травмами. Мартин говорил, что только перелом ноги может заставить жокея на пару месяцев отказаться от участия в скачках. А уж синяки и ушибы для него были неотъемлемой частью повседневной жизни. Он справлялся с болью, просто заставляя себя не думать о ней. «Не обращай внимания, и все», – говорил он. И теперь я по мере сил старался следовать его совету.

Норман Оспри как раз открывал свой ларек. Увидев меня, он остановился как вкопанный. Его широкие плечи напряглись. А тут к нему как раз беспечной походочкой подошла Роза. Проследив направление его взгляда, она растеряла изрядную долю своего самодовольства. «Черт возьми!» – вырвалось у нее.

Если мысленно одеть Нормана Оспри в черный шерстяной свитер, становилось очевидно, что это и есть тот самый таинственный незнакомец, который разбил мне часы бейсбольной битой, целясь в запястье. Но в решающий момент я дернулся и довольно сильно пнул его в голень. А пронзительный голос, который побуждал его ударить еще раз, несомненно, принадлежал Розе.

– Вам привет от Тома Пиджина, – сказал я, обращаясь сразу к обоим.

Не сказать, чтобы это особенно их обрадовало. Уортингтон весьма настойчиво шепнул мне на ухо, что тыкать палкой в осиное гнездо неразумно, и поспешил удалиться от ларька с вывеской «Артур Робинс, 1894». Я последовал за ним, достаточно быстро, но стараясь, чтобы это не походило на бегство.

– Они сами не знают, что именно они ищут, – заметил я, замедляя шаг. – Если бы они это знали, они бы так прямо и спросили вчера вечером.

– Они бы, может, и спросили, если бы Том Пиджин собачек погулять не вывел, – сказал Уортингтон, торопясь уйти подальше от ларька Нормана Оспри и оглядываясь, чтобы убедиться, что нас не преследуют.

Вчерашние события оставили у меня впечатление, что громилы старались не только добыть информацию, но и причинить мне как можно больше вреда. Но если бы Том Пиджин не появился, и мне пришлось бы спасать запястья – а там довольно много мелких костей, и Мартин говорил, что они очень плохо срастаются и до конца так и не заживают, – и если бы я действительно мог ответить на их вопрос, ответил бы я?

Я не мог представить себе, каковы должны были быть сведения, чтобы Мартин счел, что они стоят дороже если не моей жизни, то дела всей моей жизни. А эти люди в черных масках явно уверены, что я знаю то, что их интересует, и не говорю им этого из чистого упрямства. И это мне ужасно не нравилось.

Я ехидно сказал себе, что, если бы я знал то, что им надо, и не выйди Том Пиджин на прогулку со своими собачками, я бы, по всей вероятности, выложил им все, что знал, и теперь не разгуливал бы по ипподрому, а собирался повеситься от стыда. Но в этом я бы никому и никогда не признался.

Разве что тени Мартина. «Черт бы тебя побрал, приятель, – думал я, – во что ж такое ты меня втравил?»

Ллойд Бакстер был в Лестере и обедал с распорядителями. Приглашение к распорядителям – большая честь, но Бакстер принял эти почести как нечто само собой разумеющееся. Он снисходительно сообщил мне об этом, когда мы столкнулись на пути от трибун к паддоку.

Ллойд Бакстер, видимо, счел эту встречу случайной, но я давно его выследил, и, пока Бакстер сидел в ложе распорядителей и расправлялся с ростбифом, сыром и кофе, я караулил снаружи, разговаривал с Уортингтоном и мерз на холодном ветру.

Мороз подчеркивал первобытную грубость черт Бакстера. А в его волосах всего за неделю (хотя, конечно, неделя была трудная) заметно прибавилось седины.

Нельзя сказать, чтобы Бакстер был рад видеть меня. Я был уверен, что он сожалеет о том вечере в Бродвее. Однако Бакстер изо всех сил старался быть любезным, и, наверно, было не очень-то благородно с моей стороны предполагать, что это из-за того, что я знаю о его эпилепсии. Судя по тому, что я никогда прежде об этом не слышал, Бакстер старался скрывать свое заболевание. Но если он думал, что я стану болтать об этом во всеуслышание или, хуже того, насмехаться над ним, хорошего же мнения он был обо мне!

Уортингтон на время незаметно исчез, и я остался наедине с Ллойдом Бакстером. Бакстер расхваливал распорядительский ланч и обсуждал достоинства разных тренеров, противопоставляя их бедолаге Прайаму Джоунзу.

– Но ведь не его вина, что Таллахасси упал в Челтнеме, – мягко заметил я.

– Это была вина Мартина! – резко ответил Бакстер. – Он не удержал равновесия во время прыжка. Он был чересчур самоуверен.

Мартин мне говорил, что, если владелец лошади чем-то недоволен, «это» – что бы «это» ни было – практически всегда оказывается виной жокея. «Стрелочник виноват». Мартин только философски пожимал плечами.

– Бывают, конечно, и другие владельцы, – говорил он. – Работать на них – одно удовольствие. Они понимают, что лошади тоже могут ошибаться; когда что-то случается, они говорят: «Ну что ж, это скачки»; они способны утешать жокея, который только что проиграл скачку века… И уж поверь мне, Ллойд Бакстер не из их числа. Если я проигрываю на его лошади, виноват всегда я.

– Но ведь если лошадь падает, это уж точно не тренер виноват? – спокойно сказал я Бакстеру, пока он перебирал тренеров. – Так что я не стал бы винить Прайама Джоунза за то, что Таллахасси упал и проиграл Кофейную скачку.