Бертран вышел к поляне. Встал, прислушиваясь. Нет, ни стонов, ни охов, ни торопливого шепота уговоров. И славно. Никто не помешает.

Он хихикнул, зафыркал от смеха. Прокрадется какая парочка, сгорая от предвкушения запретного. А тут он висит, ногами болтает. И ворона на макушке, мертвый глаз долбит. Вот визгу-то будет! И больше никто и никогда не будет ходить этой тропой! Так им и надо!

Память, что так услужливо подсовывала картины, подвела. Ветвь, казавшаяся по памяти отлично подходившей для задумки, росла слишком далеко. И очень уж на ней было много листьев и веточек — не пробросить конец, обязательно запутается. Лезь потом на дерево, выпутывай… Смешно!

Походил, задрав голову.

— А вот и ты…

Волею то ли Пантократора, то ли просто злосчастной судьбы, нужная ветка оказалась на иве, что стояла у самого обрыва, нависая большей частью корней над течением — еще пару лет или добрый паводок, и упадет враскоряку. Вот в ветвях сомов-то запутается!

От смеха болел живот и першило в горле.

Бертран скинул с плеча моток. На одном конце сделал несколько узлов — для тяжести. Размахнувшись, швырнул повыше.

Веревка шмякнулась обратно, чуть не задев по носу.

— Ну что ты будешь делать…

Раскрутив, запустил вверх. Веревка ударилась обо что-то в темноте листьев. Это что-то упало в траву.

— Гнездо, что ли сбил? — Бертран почесал нос, начал сматывать веревку для следующей попытки. — Неужели, в самом деле, улетели свиристели…

И тут в щеку воткнули раскаленную иглу. А потом еще одну. Третья вонзилась в шею. И тут же, в уши ворвался гневный гул сотен крохотных прозрачных крылышек. Это были совсем не свиристели.

— Ой, — произнес парень, и тут же заорал во всю глотку — раскаленных иголок в сбитом пчелином гнезде оказалось превеликое множество. Слишком много для любого!

Бертран попытался отмахиваться — бесполезно. Несколько укусов пронзили ладони, проткнув одежду, вонзились в живот и спину.

— Аааа! — недорезанным подсвинком завопил Бертран и побежал. Куда — непонятно. Ноги сами несли его сквозь кусты и заросли. Ветки хлестали по лицу, трава путала ноги. А за спиной зловеще гудел рой лесных пчел.

С разбегу набежав на колючки, Бертран почувствовал, как лопается на щеке кожа, впуская в тело острый сучок. Взвыл вовсе уж не по-человечески. Закрыл лицо ладонями, пробежал еще несколько шагов…

Душа не успела спрятаться в пятках. Краткий миг полета сменился всплеском. Холодная вода накрыла с головой. Дыхание перехватило. Бертран в ужасе заколотил руками и ногами, выскочил на поверхность, пытаясь отдышаться, но лишь наглотался воды. И темнота вокруг! Он лихорадочно загреб, с размаху ткнулся о берег, чуть не переломав пальцы. Обрыв! Попытался вцепиться, но только зря раскрошил комья земли. Отвалился в сторону, попробовал ногами нащупать дно. Тщетно!

И тогда Бертран отдался на волю стихии. Течение подхватило парня и потащило за собой.

Холодная вода остудила раны и укусы — да и сами пчелы остались где-то далеко, потерялись во время безумного забега сквозь сучья… Бертран перевернулся на живот, начал понемногу подгребать к своему берегу, надеясь, что не перепутал. А то всякое бывает — перепутаешь, из сил выбьешься, а без толку. Иди потом в обход несколько лиг. Выручало то, что обрыв казался в ночи вовсе уж черным пятном. Греби себе, прикидывая, где чернота посветлее, где потемнее…

К счастью, плыть пришлось недолго. Река делала крутой поворот, загибая русло. Крутость берега тут сходила на нет, становясь отмелью, длинным песчаным языком.

Бертран ткнулся в отмель, зашарил руками, царапая и без того, раненые пальцы. Встал на четвереньки. Начал подниматься. Медленно, как старик. Побрел по отмели, по колено в воде. Болело все, все могло болеть.

— И отчего бы Ганне меня просто не приколоть теми вилами, — покачал головой Бертран, жалуясь бледной луне. — Так нет же, никак! Все у меня не как у людей, все какими-то другими путями хожу…

Берег оказался глинистым, а оттого удивительно скользким. Трава же, то резала ладони, то вырывалась при малейшем усилии. Бертран сперва считал падения, после сбился. Наконец, выбрался на сухое. Лег, уткнувшись в куст. Попытался вздохнуть поглубже. Ненависть к самому себе душила надежнее веревочной петли. Слезы полились сами собой.

Бертран лежал в грязи, задыхался, обливался слезами. И совершенно не понимал, что делать дальше.

Хоть и говорят, что когда люди вешаются, то мочат штаны, а то и гадятся. Но все же, лежал бы он в гробу молодой и красивый. И каждый бы понимал, что именно он, этакая злобная скотина, довел до смерти несчастного Бертрана ди Суи! А по такому уроду, какой он сейчас — грязный, вонючий, исцарапанный, никто и слезинки не проронит, когда будут хоронить. Если вообще признают в нем человека и соседа! А то решат, что неведомая микава забрела из Пустошей и сдохла от осознания, какая она, в сущности, гнусь и говно.

Бертран лежал долго, пока от холода не стало сводить мелкой судорогой конечности. Попутно думал, что в гроб его не положат, потому что гроб — это доски, это работа, это дорого. Сунут на костер из горючего камня, а в огне красивым не полежишь. А если поджилки перерезать забудут, станет мертвец корчиться, когда припечет… Еще и камнями посмертно закидают, проломив голову, перебив кости…

В конце концов, когда серебристая луна покатилась к закату, то есть к солнечному восходу, парень устал заниматься самогрызаньем. Поднялся, еще немного погрустил, да и побрел назад. В деревне есть не один опустевший дом, где можно скрасить сном последние квадрансы темноты. Не будет дома — пойдет и сарай! А утром, едва только солнце начнет свой подъем, он навсегда покинет проклятую Суру! Еще и покажет напоследок похабный жест со всем старанием. Прямо с холма, что сразу за перекрестом!

До города идти пару дней, но это всяко ближе, чем на край света, к псиглавцам, русалкам и подземным карлам. Опять же, можно и сквозь Выверний лес пройти, сократив дорожку. А крепкие руки и за городскими стенами нужны, на житие заработается. В канаве он уже побывал, ею не испугать.

Если, конечно, Бертран проснется, не сгорев за ночь от простуды.

Глава 2

Горит все огнем

Бертран надеялся проснуться до первых лучей солнца, чтобы успеть уйти как можно дальше. Но насыщенный событиями вечер вымотал до полнейшего изумления. Только лег в уголок, на прелую солому, накрылся с головой старым рваным мешком, изгнав из него семейство пыльных и недовольных крыс, как мгновенно заснул — словно по затылку врезали. И спал, спал, спал…

А за щелястыми стенами из кривого горбыля солнце успело не только выбраться из-за горизонта, но и подняться над лесом на добрые три ладони. Еще немного — и полдень.

Разбудил запах гари, лезущий в нос с завидным упорством уховертки, стремящейся залезть поглубже в голову, ближе к вкусным мозгам. Разбудил не сразу — Бертран успел поужасаться сну, в котором были факелы (много факелов!), вилы, топоры, заступы и много разгневанных мужиков, так и норовящих сунуть чем-то из списка прямо в рожу.

Суи в испуге проснулся. Сквозь щели в стенах светило яркое весеннее солнце. И ни малейшего огня. Зато гарью несло так, словно кто-то по недомыслию поджег сухую рощу. Кроме горелого дерева, доносился еще и совершенно не хозяйственный аромат — пахло сожженым мясом.

— Неужели у Ганне до сих пор жопа подгорает? — хмыкнул парень. — Вроде уже пройти должно было… Или от злости на плиту села, тварь жирномордая?

Веселье прошло, только он выглянул наружу.

Нет, в окрестных кустах не таились коварные погромщики из кошмарного сна. Все было куда хуже.

Дым уходил в равнодушное небо, унося с собою Суру.

Растерянный Бертран потряс головой, протер глаза, до боли, до слез. Ничего не поменялось.

По деревне словно ураган пронесся. А вслед за ураганом, с неба посыпались раскаленные камни, поджигая уцелевшее. Или молнии беспощадно колотили. Дом, недалеко от которого кренился на все бока сразу древний сарай, ставший пристанищем на ночь, догорал.