– Теперь я уже совсем проголодалась, – сказала она, жадно схватив меню.

– А мне захотелось вас поцеловать, – сообщил я.

Она слегка улыбнулась, не поднимая глаз от меню.

Подошел официант, чтобы принять заказ. Ей – петушки с базиликом, мне – кальмары в белом вине.

– Вы сказали “главным образом”. По поводу вашего приезда в Рим. Получается, есть другая причина, кроме вина.

Она подняла бокал, и мы чокнулись.

– Да, есть и другая, – сказала Мария. – Скажем так: была другая причина. Это непростая и длинная история. Она во многом связана с шахматами.

Она замолчала в нерешительности.

– Вы хотите знать какая?

– Да.

Она снова заколебалась.

– Ну ладно.

Все началось в Будапеште в апреле 1944 года. По инициативе национал-социалистов из “Скрещенных стрел” при поддержке германских нацистов участились облавы на евреев.

На юге Пешта средь бела дня схватили Симона Паппа, который пытался добыть лекарства для жены, беременной их первым ребенком. Симона вместе с сотнями других евреев немедленно отправили в Аушвиц.

Мария говорила ровным голосом. Иногда прерывалась, подцепляя на вилку еду.

Симону Паппу было тридцать четыре года. Он играл в шахматы, достиг уровня гроссмейстера, правда, это звание было учреждено лишь несколько лет спустя. Он выиграл несколько международных турниров. Приобрел широкую известность, сыграв потрясающую партию с довоенным чемпионом мира Максом Эйве, во время которой, пожертвовав тремя легкими фигурами, поставил противнику сокрушительный мат.

– О, мне кажется, я о ней не слышал, – сказал я. – Вы мне ее покажете?

– Да, если хотите.

Когда Симон прибыл в Аушвиц, его узнал Ахилл Фланцер, один из сотрудников коменданта концлагеря Рихарда Бера. Он спас Паппа от скорой смерти, взяв на должность личного секретаря. Прежде всего потому, что собирался проводить время за шахматной доской с выдающимся игроком.

В конце лета 1944 года Фланцер уехал из Аушвица: видимо, его куда-то перевели. Перед отъездом он, судя по всему, попытался уберечь Симона, пристроив его на какую-то должность при администрации. На сей счет существовали разные версии. Как бы то ни было, ничего не помогло. Симон погиб в газовой камере в последние дни сентября.

Тон Марии по-прежнему был ровным. Она откинулась на спинку стула и сцепила руки, уперев ладони в край стола. Она почти не поднимала глаз, только несколько раз бросила беглый взгляд в мою сторону. Она отодвинула тарелку, не доев петушки.

Следы Фланцера обнаружились осенью 1945 года. Он скрывался в Австрии, где-то в Тироле. Постепенно наладил связи с хорватскими священнослужителями, близкими к фашистскому движению усташей. Они наладили маршрут переброски нацистов в Южную Америку, проходивший через Рим и Геную. Они оформляли подложные документы для военных преступников. Предоставляли им временное жилье. В Риме, при пособничестве Ватикана, такое убежище было устроено в семинарии Сан-Джироламо. Здесь, наряду с другими, некоторое время жил и Фланцер, прежде чем отправиться в Уругвай.

Я наполнил наши бокалы. Она сразу же схватила свой, отпила большой глоток, за ним второй. Несколько минут мы молчали. Потом она окинула меня лукавым взглядом:

– Вы знаете, что Ватикан даже снабжал их костюмами?

– Как это – костюмами?

– А вот так. Сутанами. Барбье и Эйхман приехали в Аргентину в сутанах.

Я вытаращил глаза. И сделал несколько торопливых глотков.

– Позвольте спросить, почему вас так интересует этот Фланцер?

– Сейчас поймете, – ответила она. – Однако вы правы. Можно сказать и так: он меня действительно интересует.

Выдержав паузу, она снова заговорила:

– Я даже планировала поехать по его следам в Уругвай. Но отказалась от этого, сказав себе, что все, кто общался с ним, скорее всего, уже умерли.

– Вы знаете, что с ним стало? – спросил я.

– Он умер от сердечного приступа. Там. В шестидесятых годах.

Я поднял бокал на уровень глаз.

– Думаю, я поймал, – сказал я.

– Кого вы поймали?

– Кожу. Едва ощутимый оттенок кожи.

Ее растерянность вмиг исчезла, она рассмеялась. Я снова отпил глоток вина, немного подержал его во рту. Проглотил. Поморщился.

– Опять потерял, – пробормотал я. – Извините. Рассказывайте дальше.

– Около трех лет назад, – продолжала Мария, – я напала на след одного из сыновей Фланцера. Это оказался очень любезный пожилой господин, он жил в районе Штутгарта, и я приехала к нему. Совершенно очевидно, что ему не хотелось ворошить прошлое отца. Но когда я объяснила ему, что именно ищу, он стал сговорчивее.

– А что вы ищете? – осведомился я.

– Шахматные партии. Точнее, записи шахматных партий. Тех, которые Фланцер разыгрывал и обсуждал с Симоном Паппом в Аушвице летом и осенью 1944 года. Отправной точкой поисков была моя гипотеза. Любитель, которому повезло сыграть с большим мастером, скорее всего, записывал партии, чтобы сохранить их для себя. Вот вы, Гаспар, разве вы поступили бы по-другому?

– Конечно, я так бы и поступил, – ответил я.

– Я не сомневалась, что Фланцер так и сделал. Моя гипотеза и вправду подтвердилась.

– Его сын их нашел?

– Все не так просто. Однако, немного поразмыслив, он вспомнил, что речь, вероятнее всего, идет о тех партиях его отца, о которых он писал в своем дневнике в Уругвае. У сына мало что от отца осталось, но это дневник он решил сохранить. Мы вместе его перелистали. И нашли в нем короткий текст, отсылающий к моим поискам:

Снова странные сны. Нынче ночью видел Симона Паппа. Мы с ним шли по бескрайнему глинистому полю. Нам было трудно идти, мы по колено увязали в грязи. В отличие от меня, Папп, казалось, не собирался терять самообладания. Он неуклонно двигался вперед. Глаза у него блестели, и мне казалось, что они освещают нам путь. Я проснулся и вспомнил наши партии. В те времена я их все записал. И очень сожалею, что оставил в Риме. Нам можно было взять с собой совсем немного. Интересно, что с ними сделал юный Витторио? Впрочем, у него очень острый ум для семинариста.

– Итак, – подытожила Мария, – у меня наконец появилась зацепка.

Она надолго замолчала, погрузившись взглядом в мои глаза. Ее рука потихоньку ползла к середине стола, поглаживая ткань скатерти. Мы продолжали, не отводя глаз, смотреть друг на друга, и ее взгляд светился, как светился у Симона Паппа во сне Фланцера.

– Он был моим дедом. Симон Папп – мой дед.

Я медленно кивнул.

– И в животе у его жены были ваш отец или ваша мать, – предположил я.

– Мой отец, – уточнила Мария.

Выражение ее глаз изменилось, она словно хотела понять, какое впечатление произвел на меня ее рассказ. Я опустил голову и посмотрел на ее руку с вытянутыми пальцами, лежащую между нами, ровно посередине.

– Записи партий, – снова заговорила Мария, – единственный отголосок последних месяцев его жизни в лагере. Его последних недель. Может, даже дней – кто знает? Его ходы, сделанные в те дни, – все равно что предсмертные слова. Письмо, запечатанное в бутылку и брошенное в море перед самым крушением.

Официант поставил перед нами два стаканчика граппы, которую я заказал, не спросив Марию.

– После Штутгарта я отправила письмо в семинарию Сан-Джироламо, назвавшись специалисткой по родословным. Я объяснила, что разыскиваю некоего Витторио, который когда-то учился в этой семинарии и в конце войны дружил с одним из моих предков. Из предосторожности я никогда не называла имя Симона Паппа и не упоминала о шахматах. Я писала одним, потом, по их совету, – другим, и так далее. Это продолжалось несколько месяцев. До тех пор, пока епископский викарий, произведя поиск, не ответил мне в письменном виде, что мог бы предоставить мне кое-какие сведения о том самом Витторио. Он настаивал, что нам лучше лично встретиться и поговорить. Наверное, хотел понять, что я такое. Тогда я впервые приехала в Рим. Это случилось полтора года назад. Кроме всего прочего, это был удобный случай познакомиться с несколькими красными тосканскими винами с превосходной текстурой. И завести несколько профессиональных знакомств.